Была ли мать против того, что я днями крутилась рядом с
солдатами? Нет, конечно. Она меня даже не замечала. Похлебка была в
горшке над очагом, раз в неделю меня скребли в тазу, будто желая
содрать кожу, чистую одежду я брала из сундука – на этом забота и
заканчивалась. Порой я ловила на себе ее ненавидящий пристальный
взгляд, и мне становилось жутко.
А однажды я проснулась и увидела мать, стоящую надо мной с
подушкой в руках.
– Уже пора вставать, мамочка?
– Спи.
Но уснуть в ту ночь я не смогла.
Отцу я ничего не рассказывала. Придумывала истории о том, как мы
с мамой гуляли на ярмарке в его отсутствие, какой чудесный пирог
она испекла, какую песню напела. Он улыбался, гладил меня по голове
и требовал отчета за каждую царапину, каждый синяк на коленке.
Я была папиной дочкой, с радостным визгом повисавшей на стремени
его коня, когда отряд отца возвращался, и ревевшей белугой каждый
раз, когда он уезжал. Вцеплялась в его ногу и, загибая пальцы,
переспрашивала, перемежая вопросы всхлипами:
– А кольчуга цела? А стеганку надел? Почему нет? Ну и что, что
жарко! Надевай! А лекарственные порошки взял? И что, что лекарь
есть? Я тебе зачем ромашку сушила-а-а?..
Окружающие рыцари и солдаты ухмылялись, лейтенант недовольно
хмурился, поглядывая на солнечные часы, а отец улыбался,
приглаживал вечно растрепанные косички, целовал в лоб и просил быть
хорошей девочкой. Я кивала, а взамен требовала, чтобы он вернулся
поскорее.
– Клянусь Светлыми, – кивал отец. – Ну, беги, котенок.
Я забиралась на сторожевую вышку и махала вдогонку до тех пор,
пока отряд не скрывался в ущелье.
Размазывая слезы по грязной мордашке, шла домой – играть мне уже
не хотелось. Прокрадывалась в нашу каморку, стараясь не потревожить
мать, со злой усмешкой глядящую в окно, и тихо сидела за
занавеской, делившей комнату напополам. Утром бежала в часовню.
Денег на свечи у меня не было, и я, раскрасневшись от собственной
смелости, предлагала служке принести цветов или подмести пол в
обмен на огарки. Обычно он соглашался, и тогда я расставляла свечи
вдоль всего ряда Светлых, прося, чтобы они присмотрели за отцом. И,
на всякий случай, согревала Брыга – Темного божка, которого часто
поминали солдаты и конюхи.
Светлые улыбались моему подношению, и даже кривая рожица Брыга
вроде бы разглаживалась. Потом я вприпрыжку бежала на плац,
забиралась на любимую бочку и дирижировала новобранцами,
отрабатывавшими построения.