Мистер Боузи почтительно коснулся
двумя мозолистыми пальцами полей потертой фуражки.
- Так точно, сэр. Мало ли чего болтают
в трактирах. Кроме того, мне приходилось слышать, что Восточный
Хуракан давно умер. Лет семь назад, если не изменяет
память.
Капитан Джазбер кивнул.
- Я слышал то же самое. Старую акулу
сожрала лихорадка. В таком случае, кто стоит за штурвалом его
корабля?
- Не могу знать, сэр. Но маневрирует
он весьма толково. То ли имеет надежные лоции, то ли знает здешние
ветра, как карась – свои два плавника.
Капитан Джазбер отнял от глаза
подзорную трубу, небрежно ее сложил и спрятал в карман сюртука.
Пальцы его при этом даже не дрогнули. Что бы ни ждало «Саратогу»,
вражеский корабль или стая голодных акул, он оставался
предводителем команды и не забывал про это ни на
секунду.
- На каком ветре мы сейчас
идем?
- На Кротком Пересмешнике. Миль через
сорок он пересекает Ленивую Одду, а дальше разделяется на
Свиристюшку и Виляющий Хвост…
- Я и без вас разбираюсь в ветрах! –
прогремел капитан, - Я хочу знать, наше корыто может набрать еще
немного скорости?
Первый помощник Боузи выдержал паузу,
но скорее для почтительности, чем по необходимости. Он все понял
еще в тот момент, как только увидел несущийся наперерез пиратский
корабль, все остальное время пытаясь лишь сохранить лицо. А может,
и жизнь – капитан Джазбер не знал жалости к трусам и
паникерам.
- Ни единого узла, сэр. Мы
перегружены, к тому же, корпус едва выдерживает поперечную
нагрузку. Если наберем хотя бы узел, «Саратога» развалится на
доски... И ветер нам не сменить, на этой высоте дует лишь Кроткий
Пересмешник, а он весьма неспешен. Возможно, мы еще можем
спуститься ниже и попытаться укрыться в облаках…
Челюсть капитана Джазбера
скрипнула. Нехороший это был скрип, зловещий, как у
взводимого курка.
- Поздно. Слишком жидки, чтобы в
них укрыться. Нас попросту накроют картечью. Растерзают вперемешку
с облаками.
Стоящие на шканцах офицеры не считали
нужным говорить вполголоса, оттого Тренч со своего места слышал их
разговор даже не напрягая слуха. Более того, впитывал каждое
брошенное слово с удовольствием, как умирающий от жажды впитывает
благотворный дождь из задетой мачтой грозовой тучи. Удивительно, но
даже страх в этот миг пропал, шмыгнул в какое-то убежище из
наваленных камней глубоко в душе. Это было удивительнее всего.
Тренч привык считать, что страх – слишком сильное чувство,
заглушить которое невозможно ничем иным. Даже голод, холод и жажда,
уж на что сильны, не способны с ним тягаться.