искроволной наблюдала, как он терял остатки
разума, пока не превратился в бешеного и безумного хищника, словно
лягушка из головастика вылупилась. Он выжрал всех животных, разбил
все штуки кожаных и все растения, а потом увидел Тенго.
«Когда начнёт ломать мой садок — ударю
шипами», — выпуская в лапы брачное оружие, решила та. Такого
огромного, пожалуй, не убьёт, он не рыба, но морду и лапы
парализуют надолго, смотря куда бить.
Только безумный зверь её не тронул. Просто
начал нюхать, долго, очень долго нюхал со всех сторон, изучал.
Тогда и она принюхалась со страхом и осторожностью. «Этот — свой»,
— сказал ей собственный нос. Тенго не поверила, перестала дышать,
закрыла глаза и послала искру. «Он не дакнус», — возразила
искроволна. «Но пахнет собратом!» — настаивал нос.
Больше не пугаясь, Тенго потянулась к нему
через садок и принюхалась снова, теперь глубже и тоньше. Он был
Больной и несчастный, этот Братец. Болезнь его чудовищем и сделала,
а не пиявка. Да, пиявкин яд изменил обоих и сроднил, яд признал
другой яд, братец тоже почуял в Тенго родню, вот и не тронул, но
старая болезнь наградила несчастного вечным голодом. Чего-то не
хватало у него в крови и белой жидкости. От собрата пахло
усталостью и голодом, хотя он был полон сырого мяса. Поглощённое не
насыщало, что-то глубоко в его голове, там где рождаются соки,
движущие тело, работало неправильно. Собрат думал об этом странными
словами: «дофамин, синдром». Пиявкин яд не смог восполнить
недостачу, но компенсировал, как мог — когда Больной Братец
поглощал чужую плоть, то мог обходиться чужим соком. Совсем
недолго: кровь слишком быстро бежала в его жилах, и облегчение
быстро проходило, тогда голод возвращался, а вместе с ним и боль, и
ярость. Так от него и пахло — безумием, болезнью, голодом,
готовностью умереть и принести смерть, болезненным наслаждением
редких минут сытости. Он был словно дакнус, укушенный донной
гадюкой, умирающий, и перед смертью жалящий брачными шипами всех
вокруг. Таких община ловила сетью, их запирали в бутоне без окон,
после смерти их не закапывали в ил, как всех, а бросали в
омут.
—
Открой садок, — попросила Тенго, и Больной Братец понял — ударом
лапы сломал прутья. Тогда она выбралась. Впервые за два дня
выпрямилась во весь рост и встала на ноги. Потянулась, прогоняя из
тела остатки боли. Братец попятился, настороженно щурясь, его
по-прежнему терзал голод, но яд в крови говорил: самку трогать
нельзя.