Каша была омерзительна настолько,
насколько можно испортить и без того некачественный продукт.
Закончив трапезу, я презрительно отбросил тарелку в сторону, нагло
уставившись на бугаев по ту сторону решётки.
— Воды, — бросил я, не сводя глаз с
того, который принёс кашу.
Он помолчал, выдерживая мой взгляд.
Затем, подойдя к решётке, приспустил штаны и принялся мочиться
прямо в камеру, глупо улыбаясь. В коридоре послышались шаги.
Тюремщик поспешно отпрянул, делая вид, что ничего не было. К камере
подошёл новый персонаж. Немолодой, но поджарый мужчина лет сорока,
смерил меня оценивающим взглядом. Лицо визитера не выражало никаких
эмоций, кроме некоего делового нетерпения. Он был гладко выбрит от
подбородка до макушки. В мраке, нарушаемом лишь сполохами факелов,
его лысина поблёскивала от капелек пота. Пытливые глаза жадно
изучали меня, лучась нетерпением. На мужчину была надета
белоснежная мантия с изображением крылатого льва, стоящего на
задних лапах.
— От еды не отказываетесь… Это
хорошо, — шепеляво проговорил он, глядя как-то странно, словно
сквозь меня.
Затем, развернувшись, он зашагал
прочь, быстро сказав тюремщикам:
— Отведите обвиняемого в
допросную.
Звякнули ключи, скрипнула ржавая
решётка. Мордовороты подхватили меня, не давая опомниться,
выламывая руки, едва не ломая плечевые суставы, и потащили по
коридору, следом за лысым в белой мантии. То и дело встречались
камеры с другими узниками. В воздухе стоял невыносимый запах
человеческих испражнений, пота и гари. Я пытался шагать
самостоятельно, перебирая ногами, но меня то и дело били по рёбрам,
заставив, наконец, отказаться от попыток шевелиться. Мне не было
больно, лишь противно. Я никогда не выносил излишнего и чрезмерного
насилия, а эти двое, словно ненавидели меня за все собственные
злоключения, наказывая за каждый вздох.
«Неужто, моя речь их так проняла?
Хотя, скорее всего, обычные садисты на службе у других,
узаконенных».
Меня доставили в тёмное помещение с
плотной дверью. Тюремщики зажгли четыре факела, разнеся их по
стенам. Осмотревшись, я понял, что шутки кончились. Нельзя сказать,
чтобы я не ожидал подобного, но всё-таки представлял будущий допрос
менее жутким. Наверное, справедливо было бы сказать, что иногда
лучше не смотреть вовсе, чем увидеть подобное. Помещение
представляло собой самую настоящую камеру боли и смерти. Посередине
располагался замаранный застарелыми разводами стол, снабженный
кольцами, крюками и кожаными ремнями для фиксации тела узника.
Рядом столик поменьше, для письма. На стенах свисали различные
ножи, пилы, иглы, щипцы, воронки, плети разной длины и толщины.
Многочисленный арсенал вмещал в себя различные изуверские
устройства и приспособления. Одно напоминало тиски, расположенные
на уровне головы сидящего на стуле человека, другое походило на
нужник, только было оборудовано сверлом. Я невольно почувствовал
дрожь, пробежавшую по телу, и нервно сглотнул. Даже учитывая мой
донельзя пониженный болевой порог, стало страшно.