Из кухни
слышалось пение. Запах яичницы добрался до подвала. Душок падали и
пряный аромат разогретого масла были так же несовместимы, как песня
Ады и обвиняющее молчание покойника.
«Стоп.
Думай о солнце».
–
…Пятьдесят два. Пятьдесят три. Пятьдесят четыре…
Ада
закончила «Ой, на горе» и начала «Вир, вир, колодец». У неё был
нежный голос, пела она очень правильно: сказывались уроки
фортепиано. И ещё – как это называется? Да, сольфеджио. «Охрененное
сольфеджио она вчера устроила», – скривился Кат и тут же отогнал
эту мысль, чтобы думать только об одном. О главном. О том, что было
главным именно сейчас.
–…Восемьдесят. Восемьдесят один. Восемьдесят
два…
«Солнце.
Солнце, солнце». Вот теперь он был готов. Из головы удалось выгнать
всё лишнее, остался единственный образ: слепящее белое пятно в
бездонном небе.
Он
расставил ноги пошире, поднатужился и оторвал труп от
земли.
–
Девяносто семь, – верёвочные петли заскрипели, затягиваясь под
мёртвым весом. – Девяносто восемь. Девяносто девять…
Петер изо
всех сил сжал его предплечье.
– Сто, –
сказал Кат.
Мир
сгинул.
Исчез
тёмный подвал, пропали холод, духота, запах тления.
Вместо
этого возникло солнце.
Жаркое и
яркое, небывало жаркое и немыслимо яркое, оно затопило собой всё
вокруг. Ослепило – даже сквозь очки. Горячий, как из домны, ветер
лизнул щёку.
Кат с
облегчением разжал руки, выронив мертвеца на песок.
– Уже
всё, – сказал он Петеру. – Открыл бы глаза, что ли.
Тот,
заслонившись рукой, разлепил веки и тут же сощурился от
нестерпимого света. Охнул:
–
Получилось! У меня… У нас получилось! Сударь Демьян, это же оно,
да? Это Разрыв?
– Угу, –
Кат присел и принялся развязывать узлы на покойнике. –
Разрыв.
Петер
проморгался и, держа ладонь у лба, обвёл долгим взглядом лежащую
кругом пустыню.
От
горизонта до горизонта простирались дюны – нехоженые, вылизанные
ветром с одной стороны и обрывисто осыпающиеся с другой, похожие на
складки гигантской жёлто-серой простыни. Вдалеке поблескивали
мнимой водной гладью миражи. Небо по краям ещё хранило оттенок
утренней лазури, но выше лазурь таяла в сверкающей белизне, и в
центре этой белизны кипело беспощадное, неимоверных размеров
светило.
–
Здорово, – выдохнул Петер. – Совсем не то, что ночью! И жарко
как…
Кат
закончил возиться с трупом и свернул верёвку в кольцо. После
китежского мороза жара казалась благом, почти чудом. Впрочем, он
знал цену таким чудесам: пара часов под раскалённым солнцем – и
останешься здесь навсегда.