Я покрылась мерзкими мурашками, меня трясло, я сплевывала вязкую
слюну, позволяла слезам литься, а сердцу — справляться с
нагрузками. Оно стучало, бедное, о ребра, спасая мою жизнь,
захлебываясь в крови, сбиваясь с ритма. Как сквозь дрянные беруши я
различала шаги, глухие далекие голоса, непривычные звуки. Было в
них что-то рукотворное, закулисное: конское ржание, цокот копыт,
скрип деревянных телег, звон металла, но не уверенно-резкий, как от
молотка или сверла, а будто старинный чайник гремел или ставили
котел на плиту. В сознание вплелась игра на ксилофоне, но я всегда
была так далека от музыки, что искренне удивилась, с чего мне на ум
пришло название редкого инструмента. Ксилофону вторило тихое
монотонное пение, а потом откуда-то издалека слух полоснуло
пронзительное:
— Мама!..
Я дернулась как от удара, вскочила, пошатнулась, в комнатку
влетела растрепанная девица, волоча за собой по полу тяжелую
длинную шубу. Девица попыталась эту шубу на меня накинуть — с
расстояния, как на дикую кошку, я же выставила руки вперед, отбивая
бросок, и шуба осела на грязный пол.
Ты бы еще завтра явилась, дура!
— Ты бы еще завтра явилась, дура! — прошипела я, и девица
шарахнулась как от прокаженной. Я же молилась, чтобы комнатушка
перестала вращаться — и нелепое сверкающее бюро с двумя свечами и
зеркалом, и темный кожаный диванчик, который я весь намочила, и
заплеванный мной серо-синий ковер с дохлой шубой, и песочного цвета
стены должны были встать наконец на свои места. — Переодеться мне
принеси, полотенце и выпить чего покрепче!
— Мама! Мама!
Озноб, боль, страх — все отступило. К крику уже двоих детей
добавился плач младенца, а к моим и без того немалым телесным
мукам… Я споткнулась на пороге комнатки и неярко освещенного зала,
схватилась за дверной косяк, чтобы не упасть, и коснулась другой
рукой чужой, не моей груди.
— Боже, — прошептала я одними губами, почувствовав, что по мне
льется что-то теплое, сладко пахнущее. Грудь моя, крупная, молодая
и сильная, истекала молоком, и я задохнулась от понимания: это не
бред, не иллюзия и не кома.
Что бы ни произошло, кто я бы ни была, что бы со мной настоящей
или этой барыней ни случилось, меня отчаянно звали на разные голоса
мои дети, и младшего, еще не сказавшего мне «мама», я кормила
собственной грудью.