Подойдя к телу, он качнул торчащее из глазницы стекло и вытащил
его, оставив в голове изрядную его часть.
- Н-да… - ещё раз сказал он, а потом, внезапно, несмотря на
хромоту, оказавшись рядом с лакеем, очень ловко и очень больно
зарядил ему в ухо. У Ваньки, разом от боли, но больше, пожалуй, от
внезапно накатившего страха, чуть ноги не отнялись…
- Что же ты, скотина… - змеёй зашипел капитан, схватив его за
пострадавший орган, - господина своего не обиходил после
смерти?
Облегчение, какое испытал парень, словами передать сложно…
- Так-с… - выдавил он, вспоминая нужное, - виноват-с, вашество…
но в книжках про сыщиков завсегда пишут, что эти… улики для полиции
нужны! И…
- Экий болван! - чувством произнёс капитан, послушав его и
заткнув ещё одним ударом по уху, но в этот раз скорее
символическим, - Вот она, грамотность для низших классов…
Остановив свой взгляд на открытом походном несессере, в котором
недостаток приборов прямо-таки вопиял к небу, капитан повернулся к
Ваньке, выразительно вздёргивая бровь.
- Так это… и была недостача прежде, вашество, - но крохотная
пауза и короткий взгляд, вильнувший в сторону унтера, сказал
капитану всё нужное.
- Была, - усмехнулся тот, как могла бы усмехнуться змея, -
ну-ну…
Проводить расследование, карать и уличать, капитан, впрочем, не
стал. А уж была ли эта пресловутая, своеобразно понимаемая честь
мундира, или нежелание утруждаться, или…
Обошлось, ну да и ладно! Ко всеобщему облегчению.
Пятнадцать минут спустя за телом приехала чуть запоздавшая
госпитальная повозка, и поручика без особого пиетета положили на
голые, пропитанные протухшей кровью и густо провонявшие мертвечиной
доски. В занозистых щелях меж ними виднеются застрявшие нитки и
клочки одежды, оставшиеся от мертвецов, и…
… приглядываться слишком тщательно, а тем более задумываться,
Ванька побоялся. Эмоции, прежде замороженные, будто начали
оттаивать, а проверять уровень выдержки и брезгливости он
благоразумно не стал. Во избежание.
- Все там будем, - равнодушно, и очевидно, заученно, бездумно,
сообщил многоопытный санитар, доставая тощий кисет и озабоченно
заглядывая в его недра. Он уже настолько сжился, стерпелся и с
запахами, и с неказистой своей жизнью, что душа его заскорузла и
очерствела, и своё бытие, спроси его кто о том, он, вернее всего,
нашёл бы вполне сносным.