- Наверх, - скомандовал поручик, и ополченец, подпираемый,
подталкиваемый двумя штыками, полез на бруствер.
В голове никаких мыслей, а только страх, страх…
… и наконец он встал наверху, видя сверху и Четвёртый Бастион, и
французские укрепления, и солдат с матросами, и…
Пуля сбила картуз, потом, чуть погодя, продырявила полу серого
мундира… а потом французы перестали
стрелять[ii]. Правда, Ванька осознал это
сильно потом…
А пока он стоял, и стоял, и…
… потом ему разрешили сойти.
Подобрав картуз, попаданец, прежде чем надеть его на голову,
некоторое время смотрел на отверстие, пробитое пулей аккурат у
жестяной ополченческой крестообразной кокарды, на которой было
выбито…
… «За Веру и Царя».
[i] Гомосексуализм в армии Российской
Империи (о Европе отдельно) явление частое. В высших кругах
Российской Империи гомосексуализм не считался большим грехом,
скорее пикантной забавой. А оттуда, сверху, эта «забава» пробралась
в Пажеский Корпус, Училище Правоведения, кадетские корпуса и далее
вниз.
Часто бывало так, что если командир полка (дивизии, батальона,
роты) имел гомосексуальные пристрастия, то голубела и часть. В
Гвардии, к примеру, это было особенно заметно.
[ii] Автор не нагнетает, подобное
наказание ШИРОКО (согласно воспоминаниям современников, в том числе
и офицеров) применялось и в ПМВ, а в описываемое время отношение к
солдатам было намного более жёстким, а скорее даже – жестоким.
- Вот, угощайся Ванятка, старуха моя наготовила, - суетится
дядька Лукич, потчуя подростка немудрёными яствами, - Как узнала,
што я к тебе засобирался, так только руками всплеснула, и такую,
скажу тебе, суету навела!
Он дробно засмеялся, но почти тут же смущённо замолк, и,
крякнув, покашлял, дёрнув себя затем за изжелта-сивый, прокуренный
ус.
- Да ты ешь, ешь! – спохватился он, - Не думай, не последнее!
Лето чичас, небось не пропадём! Здеся тебе не Расея, всё из землицы
так и прёт! А у нас жа со старухою садочек, и такое тама растёт,
што иной из дворян в Расее, особливо кто победнее, так и
позавидоват небось!
- На-кось вот… - старик протянул кусок хлеба, а потом, то и дело
то кусая губу, то дёргая себя за ус, смотрел, как Ванька ест уху,
придерживая на коленях укутанный в сто одёжек, чтоб не остыл,
приземистый низкий горшок.
Открывая иногда рот, он, кажется, порывается что-то сказать, но
замолкает, снова дёргая себя с досадой за ус, неприязненно
поглядывая на солдат, отдыхающих чуть поодаль от вечных,
непрекращающихся земляных работ.