Под ольхой
задремал
Есаул молоденький,
Приклонил голову
К доброму седлу.
Не буди казака,
Ваше благородие.
Он во сне видит дом,
Мамку да ветлу…
Песня так
понравилась, что казаки начали хлопать, а потом и вовсе пустились в
пляс. А я наяривал:
А на окне
наличники,
Гуляй да пой станичники.
Черны глаза в окошке том.
Гуляй да пой, Казачий Дон[2].
– Здоров ты
горло драть, Валериан! – сказал Болдырев, когда я смолк. – И воюешь
хорошо. Вон сколько немцев покрошили. Мне ваш унтер
баял.
Этот может.
Баять.
– Не ждал
от дохтура.
– Так я в
окопах сидел! – объяснил ему. – До лазарета в вольноопределяющихся
ходил.
–
Фронтовик, значит, – заценил Болдырев. – За это стоит выпить. Жаль,
водка кончилась.
– Не
вопрос! – сказал я и сбегал за добавкой. Кульчицкий удивился, но
штоф выдал. В нем оказался спирт – унтер перепутал емкости. Казаков
это не смутило, даже как бы обрадовало. Веселье продолжилось, и я
принял в нем деятельное участие. Мы разучили слова новых песен,
потом вместе пели и плясали. Появилась фляжка с трофейным шнапсом,
после спирта он пошел на ура. Под конец я стал объяснять Болдыреву,
что меня здесь не уважают. Раненых от немцев спасал, а меня
обозвали палачом. И за что? Подумаешь, заколол фашиста! Так он
раненых шел убивать. Правозащитники хреновы! Либерасты
поганые!
Кто такие
либерасты, а также фашисты с правозащитниками Болдырев не знал, но
мое негодование разделил.
– Не
стоило, Валериан, руки марать, – сказал горячо. – Ты же дохтур.
Сказал бы нам, а мы бы спроворили. Прирезали по-тихому. Мы немцев в
плен не берем, как и они нас…
Дальнейшее
помнилось смутно. Вот меня аккуратно ведут, при этом Болдырев
объясняет:
– Ты,
Валериан, не сумлевайся. Мы службу справно несем. Не все хлопцы
пили. Часовые на постах, герман не подберется. За лазарет не
бойся…
Судя по
тишине, герман пока не подобрался. Вздохнув, я встал и быстро
оделся. Взяв зеркало со стола (Кульчицкий расстарался) и глянул в
мутное стекло. Ну, и рожа у тебя, Шарапов[3]! Удружил Господь! Или,
может, Аллах? Худое, вытянутое лицо с хрящеватым носом. Тяжелый,
вытянутый подбородок, глубоко посаженные, зеленые глаза под рыжими
бровями. Рыжими, Карл! Такого же цвета волосы, да еще кудрявые.
Леокадия ночью шептала, что у меня породистое лицо. Вот только
породу не назвала. Донская лошадь или орловский рысак? Может,
ирландский терьер? Ладно. Глаза видят, руки подчиняются – чего
больше желать?