Штольман молчал. Сердце вновь зашлось и отказывалось нормально
перекачивать кровь, делая это какими-то неравномерными глотками,
вызывая боль при каждом сокращении.
— Что вы хотите? — наконец спросил он.
— Вас, — просто сказал Ремизовский. — Я не хочу больше бегать за
вами. Я хочу, чтобы вас просто не стало. Вы ведь у нас благородный
человек. Приходите ко мне сами. Только вы и я. Один на один.
Добровольно. Я уеду из страны, как только вы будете мертвы. Меня не
интересуют ваши отпрыски, поверьте. Я уеду, а они будут в
безопасности.
Штольман прокручивал в голове слова Ремизовского. Ему нужно
позаботиться о том, чтобы его семья была в безопасности.
— Дайте мне два дня! — проговорил Яков.
— Они у вас есть! — сказал Ремизовский и положил трубку.
Положив трубку, Штольман потёр висок. Кровь выстукивала там
болезненный ритм, взявшись колоть его не только в сердце. Яков
знал, что всё в жизни взаимосвязано, что всё периодически заходит
на новый виток, и только от того, как ты прошёл предыдущую фазу,
зависит, что тебя ждёт в этой. Но виток длиною в тридцать лет
казался ему чрезмерным. Он не сделал ничего против своей совести,
когда шёл против Полонского или Ремизовского. Он защищал интересы
своей страны и закона. За свою глупость в отношении Нины и
Разумовского он заплатил. Заплатил своей свободой, здоровьем и
страданиями любимой женщины.
Так что он сделал не так? Он был неправ в том, что не позволил
продажному прокуроришке, пусть и стоящему на верхушке лестницы,
отпускать на волю убийц и воров? Или в том, что не позволил себе
остановиться на полпути, борясь с человеком, который, живя в России
и пользуясь её благами, делал всё, чтобы ей навредить? Он виноват
лишь в том, что не довёл дело до конца. Он не мог, конечно,
предугадать, как всё повернётся, но сейчас именно это грызло его
изнутри: он позволил своему прошлому вернуться и вмешаться в жизнь
его семьи.
Что делать? Прав Ремизовский: нет у него времени. Штольман не
хотел проверять насколько правдив он был, говоря о своих
возможностях. Ценой такой проверки станет жизнь либо его родных,
либо друзей. Нет, это совершенно невозможно! Он не станет говорить
ничего ни детям, ни Ане. Это не их война и не их битва! Прятаться
за спины тех, кого он должен защищать, Яков не станет. Он тотчас
отринул от себя накатившее ощущение от того, что почувствует его
семья, когда узнает о его смерти.