И Штольман, улыбнувшись только губами, соврал жене впервые за
восемнадцать лет, глядя ей прямо в глаза.
— Нет, — сказал он.
Софье Штольман категорически не нравилось то, что происходит у
них дома. Мама внутри стала серая. Её обычно радужная оболочка
потускнела, и дом почувствовал состояние хозяйки: загрустил, стал
холоднее, и даже янтарные лампы не разгоняли вечерами мрак.
Казалось бы, они пережили такую тяжёлую минуту, все враги
повержены, нужно радоваться! Но что-то противно корябало её
изнутри, маленькими крысиными коготками расходясь по венам. Даже
спать у Софьи нормально не получалось. Вот и сейчас она проснулась
в пять утра, хотя была суббота, и можно было поспать вволю.
Поёжившись — даже отопление, казалось, было не в силах разогнать
сырой воздух, поселившийся в комнатах два дня назад — Соня накинула
халат и спустилась вниз. Она хотела заварить себе чаю, раз уж ей не
спится. В холле она с удивлением увидела почти полностью одетого
отца, который натягивал перчатки. При виде дочери Яков, как ей
показалось, немного испугался и досадливо поморщился, но через
секунду она уже подумала, что ошиблась: отец ласково ей
улыбнулся.
— Ты куда идёшь в такую рань? — удивлённо спросила Софья.
— А ты? — улыбнувшись, спросил Яков.
— Не спится, — пожала плечами Соня. — Хочу выпить чаю.
— Дело хорошее, — кивнул Штольман. — А я…возникло одно
неотложное дело. Нужно срочно ехать и его закончить.
Софья подняла брови. Внутри отца переливался гладкой сталью
прочный щит, говоривший ей о том, что он предельно сосредоточен,
закрыт и готов к битве. Рубикон перейдён. Жребий брошен. Пути назад
нет. Сердце гулко стукнуло. Это не было его обычным состоянием. В
нём всегда был стержень, но вокруг него вились разноцветные ленты
многих эмоций. Сейчас он сфокусирован на одной, и это её
пугало.
— Когда ты вернёшься? — спросила она отца, вглядываясь в его
непроницаемое лицо. Ей показалось, что ему больно.
— Надеюсь, успею к ужину, — вымученно улыбнулся Яков. —
Я…написал маме записку. Если я…опоздаю, скажи ей об этом.
Отец говорил как-то странно, но Соня кивнула. Перчатка никак не
хотела налезать на кисть, и Штольман раздражённо стянул её и
швырнул на полочку. Улыбнувшись дочери в последний раз, он
поцеловал её в лоб, опалив прохладную кожу воспалёнными губами, и
вышел в предрассветную тьму.