Небо было почти чёрным, редкие бисерины звёзд рассыпались по
небесному подолу, но света они давали мало. Злобно щерился месяц
над зубьями леса, какие-то тени мельтешили в воздухе над
горизонтом. Лес дохнул на Данилу влагой и сладковатым цветочным
ароматом, чуть отдающим подпревшей травой.
Лес дышал, двигался, и Данила шёл в такт его дыханию. Темно
было, хоть глаз выколи, но понемногу начали вырисовываться
очертания кустов, деревьев и тропинка впереди. Тут и там что-то
пробегало и исчезало за стволами деревьев, растворялось в темноте,
не поймёшь, то ли зверь, то ли нечисть какая. Пару раз что-то
заскрежетало за спиной, чьи-то пальцы потянули за рубашку, а
мохнатая холодная лапа, совсем не похожая на еловую, провела по
лицу. Но Данила был не из робких: лес любит пугать только тех, кто
его боится. Над болотом чуть поодаль от тропы закружились,
заметались едва заметные болотные огоньки: не то светляки, не то
гнилушки комарьё высвечивают во мраке. Бабка Матрёна говорила, что
это - души умерших, которые забрели вот так же ночью в лес да
сгинули в топи, поминай, как звали. А вдруг клад? Нет, Матрёна
говорила, что клад лес открывает лишь на Ивана Купала: как отыщешь
папоротников цвет, как коснёшься им своих очей, так сможешь увидеть
все клады, что прячет лес. Да только не любит нечисть с золотишком
расставаться: только увидишь в зарослях папоротника заветный
цветок, так начинают стращать, выть, хватать за одёжу, и не дай
Господь оглянуться: затащат нечистые в пекло, будут мучить и
издеваться… А потом превратишься вот в такой же болотный огонёк
навеки вечные, станешь сбивать с толку одиноких путников, тускло
освещать зелёные мхи да кровавые капли брусники.
А вот и излучина. Ярко светит серп, тонкий и белый, а света
холодного, мертвенного много даёт. Вода только кажется чёрной:
подходишь ближе к берегу, а она под лучами месяца всеми оттенками
синего да зелёного переливается, будто камни самоцветные. Ни
ветерочка, тихо и спокойно, изредка где-то в глубине леса робкая
птица подаст голосок да сама же его и испугается: негоже рушить
такую тишину, пусть лишь травы да скрип ветвей поют ночную
песню.
Вот только ива, что склонилась над речной гладью, неспокойна:
трепещут её длинные кудри, что протянулись до самой воды, слышится
будто лёгкий девичий шёпот из-за ивяных листочков. Чу, показалось.
Какая сельская девка отправится ночью на реку на иве
сидеть?