— Подойди, — позвал Бхулак.
Юноша подошёл — быстро и твёрдым
шагом. А вот Бхулака уже накрывала тьма — он изо всех сил боролся,
чтобы не отключиться. Надо было как можно быстрее инициировать
парня, а дальше тот всё сделает сам.
— Слушай меня очень внимательно,
Зуру-Шалик, — начал Бхулак. — Сейчас ты сам, своей волей, решишь,
останешься ты или нет. Если решишь уйти — уйдёшь и навсегда
забудешь меня. Если останешься, признаешь меня, Пастуха земли,
своим господином навеки. Ты исполнишь в точности всё, что я тебе
скажу и никогда не предашь меня, а если задумаешь такое, одна эта
мысль убьёт тебя. Так будет до твоей смерти, и ты передашь эту
верность своим потомкам до конца мира, и они будут носить её в себе
в тайне от себя и людей, пока не услышат мой Зов и их внутренний
человек не будет разбужен моей Песней. И тогда я скажу им то же,
что сейчас говорю тебе, Зуру-Шалик. Да будет свободным выбор
твой.
Он произнёс это на одном из
хананейских диалектов, но мог с таким же успехом говорить на каком
угодно языке мира — что и делал тысячи раз. Зуру-Шалик всё равно бы
понял его, потому что сейчас общались их не внешние, а внутренние
люди, которым не нужны слова, произнесённые языком. Но хозяева
Поводыря велели Бхулаку всегда говорить это словами. В первое время
он просто не понимал, зачем спрашивать у раба, выберет ли тот
свободу — лишь относительно недавно стал осознавать, что и хозяева
его хозяина были в этом не вполне свободны…
Закончив, Бхулак бессильно откинулся
на ствол.
— Да, господин, — ответил юноша.
Некоторые раздумывали, иные подолгу,
кто-то и правда уходил — таких было мало, но они были, и у Бхулака
больше не оставалось шансов пропеть им свою Песню. Зуру-Шалик решил
сразу, и это хорошо.
— Собери головы в мешок… — из
последних сил прохрипел, проваливаясь во тьму, Бхулак. — И вытащи
стрелу из меня… Жди.
Когда он очнулся, юноша молча сидел
рядом с двумя плотно набитыми большими мешками, на которых обильно
выступали тёмные мокрые пятна. Плечо совсем не болело — Зуру-Шалик
вытащил из спины обломок стрелы с каменным наконечником, перевязал
рану и удобно положил Бхулака на плащ, снятый с одного из мёртвых
хапиру.
Бхулак знал, что творится сейчас в
парне: когда-то — это было очень давно, но он помнил всё в
мельчайших подробностях — он и сам проходил такое. Потрясение от
того, что ты — оставаясь прежним — больше не принадлежишь самому
себе, а обязан исполнять чужие приказы, подавляло. И то, что это
были приказы богов или богоподобных личностей, потрясение лишь
усиливало. Для Бхулака оставалось загадкой, почему большинство его
детей, услышавших Песню и его речь, по собственной воле принимало
пожизненное послушание. Он и про себя-то не мог точно сказать,
почему тогда, в незамутнённой юности, не отверг пришедших из
ниоткуда существ и не продолжил жить понятно и просто. Он умер бы
эпохи назад, его плоть унесли бы на небеса хищные птицы, да и от
костей, захоронённых под полом дома его матери, уже ничего бы не
осталось. И дома этого уже не было, и память о его народе исчезла.
И всё шло бы своим чередом в этом мире…