Она взялась за ручку двери, я замотала головой, с
удовлетворением отметив, что меня уже не мутит, стены не
расплываются, а муха все еще жужжит, да и пускай. Кто бы этот
«дохтур» ни был, дело он свое, на мое счастье, отлично знал.
— Стой. Поди сюда, сядь.
Девушка не посмела возразить, подошла к кровати, но не садилась,
и я в нетерпении похлопала по грубой дерюжке, которой была
укрыта.
— Садись.
— Как можно, барышня?
— Сядь, я сказала! — рявкнула я, но тут же пожалела — бедняжка
сжалась, будто я собралась ее бить. Губа закровила сильнее, я
безропотно приняла к сведению подзатыльник от высших сил и зажала
рот рукавом. — Садись, ничего не бойся.
Девушка с опаской села на самый краешек узкой кровати, и
неподвижная изувеченная щека оказалась прямо передо мной. Девушка
не стеснялась, но ей не хотелось смущать меня своим уродством, а я,
нахмурив брови, потому что это была единственная доступная мне
сейчас мимика, неразборчиво пробормотала из-под рукава:
— Кто тебя так?
— Барыня, барышня. Кто еще? Я же другой раз сразу после вас
сбежала, а как поймали, барин меня всю ночь в хлеву на коленях на
горохе продержали да насчет пяти плетей распорядились. После
третьего раза барыня пятьдесят плетей дать приказали, а едва
отлежалась я, позвали к себе, за волосы ухватили и щипцами сожгли.
Меченая, значит, чтобы больше не бегала.
Я не любила театр, да и кино, за лишний надрыв, за
гипертрофированность. Невероятно красивая девушка, сидевшая рядом
со мной, говорила о случившемся так, словно она была одна из
многих, и, может, на фоне прочих ей еще повезло. Ни злобы, ни
отчаяния, ни жажды мести — всего, чем так любили закармливать
зрителя, противопоставляя славному, но очень бессмысленному
героизму постное смирение и являя его худшим из всех пороков. А что
могла, по мнению сценаристов, эта красавица — убить барыню, поджечь
дом, повеселиться с разбойниками в лесу, попасть в острог, бежать с
каторги, но в итоге лишиться жизни всему миру назло? Осуждать ее
покорность мог только тот, кто ни разу не умирал сам, а я теперь
знала о смерти более чем достаточно.
— А куда мне бежать, да и зачем, Антипку моего барыня
лукищевскому барину продали, а тот его затравил… медведем.
Я захлебнулась собственным мысленным монологом.
— Что?.. — выкашляла я, а девушка улыбнулась сквозь слезы, и в
мученической улыбке было столько сочувствия избитой барышне, что я
сама еле удержалась, чтобы не зареветь.