— Следовало ожидать, — сообщил ему мейстер Лювин, подавая руку и
помогая подняться.
— Но я не болен! Я ещё позавчера говорил, я просто испугался! Не
с чего мне болеть, и мне надо...
— Надо ему... — мейстер недовольно покачал головой, положил ему
руки на плечи и без особого труда заставил сесть на койку. —
Позавчера ты в самом деле испугался — и от испуга блевал три часа.
А вот вчера вместо того, чтобы послушаться меня и дать себе отдых,
полежал едва пару часов и за оставшийся день не присел и на
четверть часа. Я тебе сколько раз говорил, Верис: душа и тело
составляют одно целое! Уж не знаю, что такое внутри тебя творилось
эти двое суток, что ты настолько измотал свою душу... береги свои
секреты, если хочешь, но и себя береги. Как мейстер лорда Старка, я
запрещаю тебе сегодня работать и запрещаю волноваться. Будешь
лежать, есть, пить и вести лёгкие, радующие душу беседы.
Визерис уже собрался распланировать, как именно он сбежит и
«покается» за испорченный фасад, когда мейстер Лювин безжалостно
добавил:
— И чтобы ты, мой юный друг, не навредил себе очередной попыткой
избежать необходимого отдыха, оставлю-ка я тебя под присмотром
надёжного человека. Уж она-то тебя не отпустит.
Надёжнее Нянюшки в замке никого не было, это правда. И зануднее,
пожалуй, тоже.
Под щёлканье спиц она негромко рассказывала поучительные истории
— о зиме, что всегда близко, о мальчиках и девочках, которые не
умели себя правильно вести, о героях и злодеях... их можно было
любить или ненавидеть, но сложно было прослушать или забыть.
— Лучше расскажи про рыцаря, высокого, как Ходор, — попросил
Визерис. — И его маленького друга, хитрого, как куница.
— Ты каждый раз просишь о них рассказывать, мой хороший, —
рассмеялась Нянюшка. — Что толку ворошить память старухи?
— А что толку в историях о зиме и её обитателях?
— Сказки учат, мой хороший. Когда зима придёт, ты будешь готов
встретить то, что она принесёт.
— Когда придёт зима, никакое знание не спасёт от холода, только
огонь, шуба и шапка, — упрямо возразил Визерис. — А память о
прошлом даёт возможности идти в будущее, не повторяя старых
ошибок.
Они спорили не первый раз, и, уж конечно, не последний. Иногда
он сдавался первым, иногда первой сдавалась она и дарила ещё
драгоценный кусочек из жизни прадеда и его верного Дункана, который
Визерис записывал свинцовым карандашом в той же тетради, где
записывал странные сны и попытки перевода валирийских поэм — «Гнев
воспой, Мераксес, Таштаргатиса грозного сына, что во гневе своём
уничтожил союзное войско...».