Что ж, по крайней мере его
больше не нужно было привязывать — он уже
не бредил и не впадал в безумие. Наоборот, стал
вялым, и лишь иногда мне требовалась помощь, когда его
схватывали новые спазмы. Улле и Инграм не знали, как
вести себя рядом с умирающим, и чурались, как огня,
возможности остаться со старостой наедине. Обе ноши
я взял на себя. Почему бы и нет? Тэмиель
Бесполезный хоть на что-то сгодился — только болтать-то
я и горазд.
На заре мы отправились
к могиле парня. Шли в молчании. Не о чем было
говорить. За полдень добравшись до места, я показал
Каспару нехитрое надгробие и оставил его наедине с его
горем. К вечеру мы возвратились. Местные бабы встретили
меня, наперебой нахваливая усердие Улле и активную помощь
Инграма, который, к моему сожалению и вящему
неудовольствию старосты, скорей всего, оказывал одиноким немолодым
женщинам услуги иного рода. Как, при таких-то обстоятельствах,
он сохранил желание интимной близости, для меня оставалось
загадкой. Нас ждал еще один вечер, полный неловкого молчания
и тоски.
Немного похлопотав над Вермандом,
избавив его от следов естественных отправлений, я вышел
на свежий воздух и устроился подле стены с трубкой,
поручив приглядывать за больным товарищам. Может треп Инграма
его хоть немного приободрит. Я затянулся и смотрел
на заходящее солнце и пытался пустить дым колечком.
Не выходило.
— Надо складывать губы
в куриную гузку и резко толкать дым, будто
тужишься, — сказал Каспар, пустив идеальное колечко.
— Тут практика нужна.
— Последнее время я практиковался
лишь в похоронных обрядах.
— Мда, кхм... Я в свое время тоже
накопал ям, наподжигал погребальных костров, — староста присел ко
мне, неуклюже вытягивая негнущуюся ногу. — Твоя идея — камнями
заложить?
— Придумал, что мог, — я снова
выпустил облачко. — В Анандере же сжигают, да? И живых, и
мертвых?
— Ну да, есть такое, —
старик усмехнулся. — А за могилку спасибо. Негоже
чтобы тело зверье терзало.
— Ага, — я повернулся
к нему. — Я очень удивился, когда ты отложил
меч. Меня редко слушают.
— И зря. Прав ты, хоть
и молодой еще, — он продел еще одно идеальное
колечко сквозь другое. — Я своих дров за жисть
поналомал. Был юным, глупым, злым, и самое худшее —
отважным и сильным. За прѝгоршню монет из одной
сечи в другую, как с праздника на праздник. Жег,
убивал, насиловал. И семья была. Да не одна. Какую
бросил, какую потерял, уж не припомню. Тихой
да счастливой старости я не заслужил — самое
место в яме выгребной, но судьба миловала. Знаешь, как
я ногу поломал?