Затем Кайто дал мне еще один снимок. Эта фотография уже была
снята напротив приюта. Посередине опять стояли тетушки, уже чуть
постаревшие, но все такие же улыбчивые, а рядом с ними была целая
орава детей разных возрастов. И там я вдруг узнал себя. Точнее,
Херовато. Еще совсем маленький, он смотрел в камеру, чуть улыбаясь,
и крепко держал за руку тетушку Фуми.
Я долго смотрел на эту фотографию. На этих сильных женщин,
которые, потеряв все, посвятили себя чужим детям. На этих детей,
брошенных, никому не нужных, но нашедших здесь семью. И на себя —
мальчика с серьезными, испуганными глазами. В тот момент я
почувствовал нечто странное, но не смог понять, что это, потому что
тетушка Хару с первого этажа кричала поторапливаться.
Закончив с кладовкой, мы спустились на кухню. Там уже вовсю
кипела работа. За большим столом сидела почти вся семья и лепила
гёдза. Процесс напоминал конвейер на фабрике, только сдобренный
смехом, спорами и периодическими шлепками мукой по носу.
Центром внимания, как всегда, была Хана. Та самая
двенадцатилетняя девчонка, которая встретила еще совсем
непонимающего и только очнувшегося здесь меня. Она была невероятно
умной и наблюдательной, с глазами, которые, казалось, видели тебя
насквозь. Усевшись рядом со мной, она подозрительно прищурилась,
словно готовилась к допросу.
— Братец, — начала она, ловко защипывая края пельмешки, которая
в ее руках превращалась в произведение искусства. — Ты стал очень
странным. Прямо как будто тебя подменили.
— С чего ты взяла? — спросил я, пытаясь повторить ее движения.
Гёдза в моих руках получался кривым и неуклюжим, больше похожим на
недоеденный вареник, чем на изящный пельмень.
— Ну, — она перечисляла, загибая пальцы. — Во-первых, ты
перестал играть в свою дурацкую игру на телефоне. Раньше тебя от
нее было не оторвать, ты даже ел, уткнувшись в экран, как зомби.
Во-вторых, ты начал помогать по дому. Без напоминаний! В-третьих,
ты больше не ворчишь, когда тетушка Фуми просит что-то сделать. И
еще… — она понизила голос до заговорщицкого шепота, — ты смотришь
на нас по-другому.
Я замер. Детская интуиция была страшнее любого сканера КТ. Мозг
лихорадочно искал правдоподобное объяснение.
— Работа тяжелая, Хана, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал
убедительно. — Приходится много думать. Вот и меняюсь. Взрослею,
наверное. Или просто перестал быть таким… оболтусом.