На вечерних улицах зажигаются фонари. В ушах все еще звучит
волшебная итальянская музыка.
— Хорошо, правда? — спрашивает Катя, прижимаясь ко мне.
Мы едем по мосту, а под нами рассекает волны “Метеор”. Его
широкие квадратные окна ярко освещены.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Замечательный вечер.
— Ты так и не рассказал, чем кончилась история с жалобой, —
напоминает мне Катя.
Я делюсь с ней подробностями.
— Это правильно, — кивает Катя, когда я говорю, что Болотникова
исключили из общества. — Так ему и надо!
Я провожаю Катю до общежития. Вахтерша сурово кивает мне — она
на посту, и не дремлет. Я одобрительно киваю в ответ.
— Звони, ладно? — говорю я Кате.
У нас уговор — Катя будет звонить в сельсовет по вечерам, ровно
в девять. А я жду ее звонка в те дни, когда нахожусь в
Черемуховке.
Такая вот сложная система связи в эпоху без интернета и
мобильных телефонов.
— Конечно, — кивает Катя. — Знаешь, мне кажется, что я соскучусь
по тебе, как только поднимусь в комнату.
— Это вряд ли, — улыбаюсь я. — Там тебя наверняка ждут
соседки.
— Правда, — радостно кивает Катя. — Беги, а то опоздаешь!
Я еще раз целую ее. Вахтерша одобрительно кивает — ей нравится
наш ответственный подход к маскировке.
А потом я бегу на метро — до электрички остается всего
полчаса.
Павла на вокзале нет. Я стою в прокуренном тамбуре, придерживая
руками автоматические двери — вдруг он появится в последний
момент.
“Осторожно, двери закрываются” — безразлично бормочет
динамик.
Ну, Паша! Значит, не успел — или не захотел успевать.
Я улыбаюсь. Молодчина, так и надо!
Двери с шипением закрываются. Электричка медленно трогается.
На всякий случай я прохожу все вагоны от хвоста до головы
поезда. Павла нет — точно, остался в Ленинграде.
Электричка почти пуста. Редкие пассажиры сидят порознь друг от
друга. Только во втором вагоне весело хохочет компания молодежи.
Когда я прохожу мимо, они на секунду умолкают — я для них слишком
взрослый, человек из другого, пока еще чужого для них мира.
Я иду в следующий вагон. Сажусь на жесткую деревянную скамейку и
прислоняюсь лбом к оконному стеклу. Стекло холодное. Я вглядываюсь
в темноту, в которой мелькают только столбы и редкие огни
деревень.
Потом закрываю глаза.
Просыпаюсь только когда электричка уже подъезжает к Волхову.
Вагон совершенно пуст. Пуст и перрон — я выхожу на него и словно
окунаюсь в чернильную темноту, которую не могут разогнать даже
редкие фонари.