В остальное время - страница 4

Шрифт
Интервал


дурацкие наушники,
я видел то,
чего не случилось. Ну что,
спросила она,
не нашел?
Скорее всего, я оставила их
в машине. Ага,
в машине. Долго еще я
ненавидел вещь, потерявшуюся
не там, где надо.

«Полосы…»

Полосы
белые и полосы черные, и времена
разминувшихся, и
совпавших
времена, и переезды на север, и
с югом авантюры,
и вишни жемчуга, и
малахит крапивы, и свидания, когда
он предвкушал
ее приход, но
радовался, если не приходила, и
свидания, когда он
жалел, что
позвал, но бесился, если на следующий
четверг откладывала,
и прекрасная жизнь,
и жизнь, полная разочарований, и кольцо
обручальное, и серьги с крохотными рубинами.

«Когда я хотел…»

Когда я хотел
поделиться с ней очередной
мудростью, я
ставил фильм
на паузу, как-то раз речь зашла
о чудовищной силе
лести. Лесть,
говорил я, подобна удару, что
видят слишком
поздно. А
она говорила – я тебя люблю,
ты умный и с тобой
лучше, чем
с другими. Лесть, продолжал я,
тонкий
инструмент, стоит
объекту заподозрить тебя в лести –
и пиши пропало,
вызовешь
обратный эффект. А она смотрела
распахнутыми
глазами,
стараясь не пропустить ни слова.
Как мне повезло,
сказала она,
встретиться с тобой, как мне повезло.
Я снял с паузы,
достал из
пачки очередную сигарету, закурил,
довольный собой,
за окном было
ветрено, в комнате – темно, она
легла рядом,
свернувшись
калачиком. Я не стал ставить снова
на паузу,
когда меня
запоздало озарило, кого я учил лести –
по крайней мере,
мне всегда
хватало ума скрывать момент
осознания собственного идиотизма.

«Валялся и…»

Валялся и
рассказывал ей о пьяных своих
похождениях, а она
слушала,
округлив от ужаса глаза. Тогда
я был еще
относительно
здоров, Серега жив, а ребенок
ростом с меня.
Все изменилось –
ей ничего не расскажешь, я болен,
Серега мертв, а
ребенок
выше меня на голову и у него
сорок седьмой
размер
ноги. Все изменилось, хотя не так уж
много времени прошло.
Но что говорить –
приятно валяться было,
болтая о своих пьяных похождениях.

«Жертвуют…»

Жертвуют
птицы многим, только бы не зимовать
в Москве, и фонари
поддаются
депрессии, стоит ноябрю начаться,
а мысли
напоминают
мух, умерших между оконных рам, и каждый
год повторяется
одно и то же –
женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет
чулок, натягивая его
до локтя,
а потом надевает платье через голову и складки
расправляет на бедрах,
и спрашивает
меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток
старательно
не совпадают