‒ Давай, убей, если сможешь!
Я заиграл желваками. Арта не видел.
Видимо, под одеждой. Сорвать не получится. Собственно, зачем мне
никчемная жизнь бандюка? Пусть подавится ею.
Я взмахнул прикладом автомата –
Султан снова повалился в сугроб. Обыскивая бандита, я нащупал на
груди, под свитером, что-то твердое. На шее темнел шнурок. Я
потянул за него и выудил сияющий изумрудом камень, охваченный
пастью окаменелых растений.
По телу пробежала дрожь. Ребра,
бровь, ухо, палец на ноге зазудели. Усталость, слабость уходили. Я
точно опьянел от переполнявших меня сил. «Хранит Господь
простодушных. Я изнемог, и Он помог мне».
Я сжал арт и резко дернул на себя –
шнурок лопнул, голова Султана подскочила и плюхнулась обратно в
снег. Я смотрел на Сердце Оазиса, как завороженный. Он казался
маленьким зеленым солнцем. Светоч жизни… И он мой. Мой! Люда,
только дождись!
Я опустил арт в контейнер на моем
поясе, места там хватало. В отличие от Султана я имел привычку
сразу избавляться от хабара, чтобы лишний раз не подвергать свой
организм испытанию на прочность. В свинцовой оградке или без нее
арты ранят тело. Впрочем, с Сердцем Оазиса их негативного
воздействия можно не опасаться.
В меня словно батарейку вставили.
Энергия так и просилась наружу. Не обращая внимания на метель,
давящий в плечо ветер, проминающийся под ногами снег, я бежал:
легко, без напряга. Я ощущал себя богом, бессмертным титаном.
«Воронка» отрезвила: раскрутила и впечатала в ствол старого
дуба.
В себя я пришел быстро. Боль поспешно
покидала тело. Слава Богу, на куски не разорвало. Тогда бы арт не
помог.
Я выбрался на железную дорогу и
направился вдоль нее к станции. Сталкерская жизнь подходила к
концу.
‒ Врубай! ‒ махнул ладонью Кремень и
отнял взгляд от часов.
Гаваец включил магнитофон. Из
динамиков раздался агрономский голос Януковича. Все, как положено.
Хоть звучала запись прошлого года, сталкеры слушали внимательно.
Значение имел не смысл произносимых слов, а сам ритуал: в
преддверие Нового года слушать президента. Как дома, в кругу семьи,
в покое и тепле.
Мы составили все столики в центр зала
и получили один большой. В общих мисках поблескивала жиром нарезная
колбаса, белели ломтики дырявого сыра, истекали соком кругляши
лимона. Вскрытые консервы испускали рыбно-томатные ароматы. Главное
блюдо, ‒ конечно, картошка, она щекотала горячим паром ноздри,
пробуждая зверский аппетит. Чистить ее никто не захотел, потому
сварили в «мундире». Не обошлось и без «оливье», до того
традиционного, что иностранцы причислили его к славянским блюдам
наравне с пельменями и борщом. Посреди всей этой роскоши
возвышались сопками бутылки «Калгановки» и «Зубровки».