Затем горничные, как и обещали,
отвернулись, встали по обе стороны от приставной скамеечки и
растянули меж собой простыню, поджидая Марту. Та спехом стащила
сорочку и привычно сжалась – голышом было не слишком-то хорошо,
напоминало о многом, постыдном. Но тело тотчас охватил горячий
ароматный воздух, и впервые Марте в своей наготе стало… приятно.
Никто на неё не смотрел масляно, не орал и не хлестал, и не пытался
потискать. Странное и новое это было ощущение. Голая – и в то же
время в безопасности.
Порывисто вздохнув, она перешагнула
бортик купели. И тотчас её спеленали в тёплый махровый
кокон.
Потом переодели в новенькую батистовую
ночную рубашку. Кто бы мог подумать, что на ночь господа
переодеваются? Это сколько ж ткани ухлопать на то, чтобы полежать
под одеялом, и ведь никто такую красоту не увидит! Усадили в мягкое
кресло, и Берта насухо вытерла ей волосы ещё одним полотенцем, что,
по мнению Марты было уж совсем расточительством. А ещё – прошлись
по волосам куском шёлка, чтобы лучше блестели.
– Ух! – сказала Герда, отступая. –
Чистое золото!
– Сказка! – прошептала Берта. –
Ей-Богу!
А когда на низенький столик прямо
перед Мартой поставили удивительной красоты тарелку, прикрытую
сияющим серебряным колпаком, и положили собственную ложку… Но это
было ещё не всё! На колени постелили хрустящую салфетку, о подобных
Марта только слыхивала, но не видела.
А потом – сняли серебряный колпак, и в
ноздри ударил невообразимо вкусный аромат пшённой каши, упаренной,
томлёной, нежной…
– С пенками, – прошептала Марта, не
веря своим глазам.
И поняла: вот она, сказка.
Она разве что не урчала, как голодный
котёнок, дорвавшийся до миски с мясной похлёбкой. Хоть и старалась
сдерживаться – всю жизнь её учили, что накидываться на еду
нехорошо, как бы ты ни был голоден; есть надо аккуратно, с
уважением к хлебу насущному, подбирая всё до крошечки. Она и
подобрала: не удержалась, и кусочком сладкой булочки подчистила
тарелку до зеркального блеска. Не замечая всё более округляющихся
глаз девушек.
– Вкусно, – сказала, блаженно щурясь.
– Просто необыкновенно вкусно! Спасибо!
А потом было ещё чудеснее: она
улеглась в собственную (забудем временно, что герцога!) большущую
кровать – не в тёмный закуток за печью, не на жёсткий топчан,
еле-еле прикрытый лоскутным ковриком, после которого к утру ломило
бока – а на дивные свежие простыни из тонкого полотна, на мягкую
перину, в которую чуть не провалилась; и сверху ее накрыли
невесомым пуховым одеялом.