Вася был прекрасным солдатом. В том смысле, что, дав раз военную
присягу, четко и последовательно ей следовал. А, значит, выполнял
приказы, защищая Отечество. И сейчас несколько раз пытался убедить
себя, что нет поводов для самоедства. Он по-прежнему честно
исполнял свой долг. Выполнял приказы вышестоящего начальства. И с
него – взятки гладки. Но эта мысль совсем не успокаивала, не
вносила в жизнь покой. Наоборот. Вася еще больше распалялся,
понимая, что ищет себе оправдания, как распоследний трус.
Он, не страшась, не прячась за спинами друзей, не кланяясь
пулям, воевал с врагом. С врагом! И никогда не представлял себя
тем, кто поднимет руку на мирного жителя. На безоружных стариков,
женщин, детей. Каким бы циничным он не был, но урюпинское детство,
не испорченное паршивыми либеральными поветриями, ставившими под
сомнение величие страны и её историю, все-таки выстроило в нём
крепкую несущую стену. И эта стена строго удерживала его в рамках,
позволяя четко определять для себя "что такое хорошо, и что такое
плохо"! И история с аулом Миатлы при всех возможных доводах и
оправданиях, никоим образом и никак не хотела втискиваться в эту
границу между хорошо и плохо. Оставалась на темной территории
ужасного, поднимая в Васе волну ненависти и стыда к себе, к своим
соратникам и командирам, втянувшим его в эту грязную историю. И
жалости. И к себе, и к пострадавшим однополчанам, а, более всего, к
несчастным жителям аула.
"Я на такое не подписывался! – все время повторял Вася про себя.
– Что я – фашист какой, чтобы с детьми и женщинами воевать?!"
Но покой не наступал. Да, понимал, что не фашист. Да, в мечети
не гадил. Да, ничего в этом ауле себе не взял. Не смог. Посчитал,
что это никак нельзя считать заслуженным трофеем. Не с боя взято.
Обычное мародёрство, по Васиным представлениям.
"И что дальше? – беспокоило Васю. – Послать всех? Пойти Пулло в
морду дать? Встать сейчас на трибуну, речь толкнуть, что мы все
пидорасы, раз так воюем? Ну, так сразу после этого нужно будет и
застрелиться".
И не было ответов на вопросы. И покоя не было. Вася, сидевший
сейчас в одиночестве на берегу реки, со злости швырнул камень в
воду, выругался.
— Этакая благодать кругом, а ты материшься, Девяткин! – раздался
насмешливый голос сзади.
Вася не обернулся. По голосу узнал Парфёна Мокиевича,
фельдфебеля. По звуку шагов понимал, что фельдфебель идёт к нему и,
наверняка, присядет рядом. Так и случилось.