Хоть и была уже весна, но в царских палатах исправно топились
печи. Царь Дорофей Третий любил жару. Говорят, это у него с тех пор
началось, как на Порубежье, где Дорофей когда-то воевал, угодила
дружина под ураган, насланный вражеским чародеем. Тот ураган потом
сказители да певцы прозвали Лютой Завертью. Много тогда дружинников
погибло. Дорофей выжил, но после того терпеть не мог холода, даже
легкого.
Вот и сейчас царь стоял, прислонясь боком к изразцовой печке.
Глядел не на Гордея, а мимо. Говорил негромким, бесцветным
голосом:
– Сказывал десятник Демьян, что ты толмача, коего иноземные
купцы с собой в Град-Столицу привезли, в реку столкнул.
– Столкнул, – не стал запираться Гордей.
Стоял он перед царем прямо, в поклоне не гнулся, глазами царский
взор не ловил. Глядел прямо перед собой – поверх макушки
низенького, щуплого Дорофея.
– И в том не каешься?
– Не каюсь. Знаком мне тот толмач, он из Ва́рварии родом.
Помнишь, государь, как десять лет назад, еще при жизни батюшки
твоего, Дорофея Второго, ва́рварцы на Порубежье пошли? Ты тогда
порубежной дружиной командовал, я под твоим началом бился. Мы
варварцев крепко потрепали, а этот... языкастый... в полон попал.
Тогда-то он тихий был, учтивый да вежливый. Его потом родня
выкупила. А теперь, вишь, в толмачи подался, речи купеческие с
варварийского языка на славийский перекладывает. Меня узнал, хоть и
столько лет прошло. Начал браниться. Пока он меня да мою родню
честил по-всякому, я помалкивал. А как он Славию лаять стал – тут
уж я не стерпел.
– Что ж, ладно. Искупался, да жив остался. Если вздумает жалобу
подать, так напомним дурню, что у них в Варварии за худые слова про
их страну языки рвут. А у нас всего-то в реку спихнули, и пусть
радуется... Но десятник Демьян еще про тебя сказывал, что ты взятки
берешь, а за те взятки купцам мошеннические дела покрываешь, а
буянам бесчинства с рук спускаешь.
– А вот это ложь, – ровно и спокойно ответил Гордей. – Демьян
свои грехи на чужую голову перекладывает. Прикажи, царь-батюшка,
дьякам в этом деле разобраться. Правда себя покажет.
– Не повелю, – горько отозвался Дорофей, рассеянно водя пальцами
по роскошному павлину на печном изразце. – Я уже сейчас тебе скажу,
чем дело кончится. Будет одно из двух. Либо Демьян дьяку серебром
глаза запорошит – и доложит тот мне, что ты злодей тайный, казну
расхищающий, честной народ угнетающий и на царскую особу зло
замышляющий, а потому подлежащий казни... – Дорофей на последней
фразе изменил голос, заговорил монотонно и протяжно, словно дьяк,
читающий указ.