Царь глянул в окно, где сгустились сумерки, и спохватился:
– Не по темноте же звать... С утра его расспрошу. А пока надо
еще ночку потерпеть это чудо трехструнное. Тащите сюда отца
Ферапонта, пусть до рассвета у ширмы молитвы читает.
– А я, раз так, боюсь сегодня одна ночевать! – охнула царица. –
Дорофей, я в твоей опочивальне сплю!
– Добро пожаловать, – усмехнулся царь. – Ступай, Гордей, да
прикажи, чтоб у этой горницы караул до утра поставили.
Десятник поклонился и вышел. Прикрывая за собой дверь, он чуть
замешкался и успел услышать нежный царский голос:
– Хоть одна с той ширмы польза, Маланьюшка, что она тебя обратно
в мою спальню загнала...
* * *
Отца Ферапонта удалось найти не сразу: он причащал больного
где-то на окраине. Когда вернулся домой – его тут же потащили во
дворец. И до утра, косясь с опаской на ширму, священник читал
молитвы.
А утром к царю был приглашен чужеземный путешественник Цзинь
Бао. Царь рассказал гостю о странностях, творящихся во дворце, и
повел в горницу смотреть ширму. Следом увязался толмач, хоть и не
был нужен – чужеземец говорил по-славийски.
Священника еще с рассветом отпустили домой. А Гордей был
поставлен на карауле возле горницы с ширмой – специально для того,
чтобы услышал каждое слово хинца.
Ему уже приходилось видеть заезжих хинцев – и не удивил его ни
цвет кожи, ни разрез глаз. А что наряд с рукавами до земли – так и
бояре любили наряжаться в долгополые кафтаны с очень длинными
рукавами: пусть видит народ, что знатные люди не работают
руками.
Хинский боярин был крепок, невысок, лысоват, безбород – зато с
длинными усами. Глаза быстрые, живые, проницательные. Держится
спокойно, а вот речи с царем ведет не просто вежливые, а прямо
льстивые:
– Воочию вижу мудрость славийского государя. В этой дивной,
изысканной ширме действительно скрыта причина тревоги и волнения
государя. То ли сам художник навел на картину чары, то ли это
сделал другой могущественный волшебник, но в рисунке заперт
призрак. И не один. Прошу государя взглянуть на вот это пустое
место возле фигуры девушки. Художник явно мастер своего дела, он не
позволил бы себе нарушить равновесие между составными частями
рисунка. Предположу, что вначале тут была одна из птиц. Птицы
слетели с картины, а возвращаться им пришлось в спешке – и они
сбились вместе, словно испуганные... Ах, сколько жизни в этих
взмахах крыльев!