Но осмотр не порадовал: полянка
лежала в низине, была сыроватой и душной. И это днём, в жару! Ночью
над ней, вероятно, звенят насекомые, и ещё не известно, чем от них
можно заразиться.
А жара стояла такая, что, казалось,
она задохнется, а тело под платьем расплавится. Корсет впивался в
ребро, промокшая насквозь рубашка натирала кожу, юбка платья
шуршала от соли, словно жестяная, и весила тоже, как жестяная.
Мишель осмотрела полянку,
прятавшуюся под пологом зеленых листьев, а потом себя. Ну кто её
здесь увидит? Бабочка или птица? Вокруг никого. Самое большее —
такие же обездоленные полуголые женщины, как и она. Право, глупо в
её положении ставить правила хорошего тона выше возможности
устроиться немного удобнее там, где нет совершенно никаких условий
для жизни. И решительно, даже немного зло Мишель принялась
стягивать с себя платье.
Ещё никогда в жизни она не
испытывала одновременно и унижения оттого, что обнажается не в
скрытой от чужих взглядом комнате, а на открытой местности, где при
желании её мог бы увидеть любой; и облегчение оттого, что с каждой
снятой вещью ей становилось проще дышать и двигаться.
От эмоций хотелось одновременно
плакать и ругаться. Но Мишель не позволила себе проявить ни единого
чувства. Терпеливо сняла с себя всё, до рубашки, аккуратно сложила
и свернула в плотный рулон — как только появится возможность, она
почистит или даже все постирает. А пока пусть останется так.
Оставшись в одной нижней рубашке,
поежилась. Всё же это ужасно непривычно — остаться почти голой.
Мишель непроизвольно оглянулась по сторонам и снова убедилась, что
совершенно одна. И сняла рубашку.
Быстро присела у самого родника и
окунула в него пропотевшую ткань. Она с трудом поместилась в
углублении вокруг родника, подняв со дна песок. Хорошо, что там был
песок, а не ил.
Кое-как прополоскав ткань, Мишель
обтерлась ею, прямо мокрой, не отжатой. И испытала такое
блаженство, будто лежит в горячей ванне: последний раз она мылась
ещё дома, а на корабле ванны нет.
Еще раз намочив рубашку в родничке,
отжала и надела. Ощущение было приятное, даже блаженное, если бы не
ноги. Вынуть ступни из башмаков было страшновато: они, разбитые
подсыхающими ботинками, болели, и было страшно представить, что с
ними и можно ли будет вернуть их обратно в обувь. Чулки
представляли ужасное зрелище: разодранные, испачканные, едва
державшиеся на ногах. Вот даже это было лучше, чем ходить босиком.
Покусав в раздумьях губу, Мишель скатала чулки валиками до
щиколоток, да так и оставила. Вернется на берег, к вещам, и там уже
помоет.