— О, привела наконец, — сказала
женщина, самая старшая с виду.
Она сидела у костра и шевелила
длинной палкой тлеющие угли. И потому — взгляд исподлобья казался
неприветливым, а губы кривились в гримасе то ли отвращения, то ли
боли. Даже поза — ссутуленная спина, приподнятые плечи — говорили о
её глубокой неприязни к новенькой. Вот тут сразу понятно — Мишель
ей крепко не нравится, но без какой-то причины. Бывают такие люди,
которым всё не по нутру.
Эту заговорившую первой женщину
Мишель не сочла главной в общине. Тут верховодила другая. Та, что
помоложе. Она улыбалась, и улыбка у неё была странная, больше
походившая на гримасу главаря уличной банды. Впечатление усиливала
развязность позы: эта женщина сидела на куче листвы, привалясь
спиной к стволу дерева, сложив руки на груди, как это делают
торговки на базаре; одну ногу согнула в колене и перекинула через
другую, вытянутую на земле, отчего платье задралось, выставляя на
обозрение голые ноги. Мишель хотелось закрыть глаза руками или хотя
бы отвернуться, потому что женщины в таких бесстыдных позах не
должны сидеть! Где осанка? Где грация? Сдержанность где? Впрочем,
женщины вот так вызывающе не смотрят на собеседников и не улыбаются
глумливо.
Почему же Мишель решила, что именно
эта особа здесь самая важная? Да, наверное, из-за улыбки и
развязной позы. А ещё из-за того, как она держала себя — уверенно,
свободно, так, будто все-то здесь принадлежит ей. А ещё потому, что
именно ей Мари рассказывала о том, как встретила новенькую, как та
упала на песок, когда вытащила вещи на сухое, как хлебала из
родника, когда Мари показала ей дорогу. Рассказывала ей, этой
молчаливой, с наглой улыбкой, а не старшей, которая хмурилась и
всеми силами показывала своё недовольство.
Молчаливая попеременно поворачивала
голову от болтающей Мари к Мишель и обратно, будто умилялась словам
своей младшей подруги, как умиляются совсем маленьким детям или
обиженным Пятерицей, повредившимся в уме, и в её улыбке
проскальзывала издевка.
Молчала и третья женщина, немолодая,
с растрепавшейся, несколько дней нечесаной косой. Она сидела
поодаль от тлевшего костра и неспешно перебирала какие-то листья.
Она тоже улыбалась. Правда, улыбка эта была странной. И вообще, от
этой четвертой женщины мороз пробирал по коже, и не столько из-за
неопрятной прически, сколько из-за этого блаженного выражения на
лице, полной отстраненности, улыбки этой, как у пьяных
матросов.