Впереди наконец показались частокол и сторожевая башня, мы почти
выбрались.
— Открывайте! — загодя начал орать Агафон. — Скорей!
Представляю, какой внутри поднялся переполох. Нашего возвращения
точно никто не ждал, из степи возвращаются редко. Нам просто
повезло. Я оглянулся снова. Крымчаки преследовать дальше не
решились, разворачивались, злобно поглядывая на нас.
Караульный нас узнал, раскрыл воротину, пропуская всю нашу
кавалькаду внутрь крепости. Я даже не верил своим глазам, понял
это, только когда на дрожащих ногах спрыгнул с лошади уже во
внутреннем дворе. Мы выбрались.
Вот только у меня из головы не выходили слова одного из
крымчаков. Боярин Лисицын, наверное, уже приехал в станицу, нести
службу вместо нас, и мне очень хотелось посмотреть ему в глаза.
Проверить, врал степняк или нет, оклеветал он боярина, или же
Лисицын и в самом деле брал серебро у татар. Задачка непростая, но
и мы лёгких путей не ищем.
Снова чувствовать себя в безопасности, за крепкими стенами,
оказалось удивительно хорошо. Настолько, что я едва не кинулся на
радостях обнимать караульного, запершего за нами калитку.
Взмыленные татарские лошади ходили по двору кругами, потихоньку
остывая после долгой скачки, мы тоже переводили дух.
К нам вышел Данила Михайлович, сонный, но опоясанный саблей, в
кольчуге, готовый к любым неожиданностям. Он оглядел остатки нашего
воинства. Из дозора вернулась ровно половина.
— Онфим где? — без лишних сантиментов спросил он.
Холопы покосились на меня. Я старший, мне и отвечать.
— Нет его больше, упокой Господь его душу, — сказал я. — От ран
умер.
Все разом перекрестились, пришлось и мне, чтобы не отставать от
коллектива. Крестились причём не привычным для меня троеперстием, а
скрещенными указательным и средним пальцами. Пришлось и это
скопировать. Точно, до реформы Никона ещё сто лет.
— Плохо, — сказал Данила Михайлович. — Славный был воин.
— За перелеском татары налетели, кого посекли, кого заарканили,
— сказал я. — Алексея подстрелили, Дмитрия тоже. Кузьму с Трофимом
зарубили.
Данила Михайлович помрачнел, погладил рукоять сабли.
— Утром отправим людей. Может, хоть похоронить по-христиански
получится, — сказал он. — Ладно. Отдыхайте, завтра всё решим.
Такой приказ дважды повторять не приходится. Сперва, конечно,
надо было увести лошадей в конюшню, напоить их и накормить, и я
подошёл к гнедой кобыле, которая устало фыркала и глядела на меня
большими тёмными глазами. Я погладил её по лоснящейся морде.