Крепость разительно отличалась от реконструкторских поделок, она
выглядела старой и обжитой, по двору разгуливали тощие куры под
предводительством гордого пёстрого петуха, в кузнице что-то звенело
и гремело, стучали топоры, пахло дымом, навозом и хлебом.
Я следовал за дядькой, как телок на привязи, других вариантов у
меня попросту не было. Надо обжиться здесь, освоиться,
адаптироваться, и только потом думать о чём-то великом. Чтобы
делать великие дела, надо разобраться хотя бы с обычными, например,
понять, в каком всё-таки году я нахожусь.
Главное, не проколоться со своим попаданием, послезнанием,
амнезией и прочими радостями. А при взгляде на деревянную часовенку
с православным крестом на островерхой крыше я вспомнил, что каждую
неделю здесь обязательно ходят в церковь, чтобы причаститься и
исповедаться, и вряд ли местный священник поймёт, если я выложу всё
как есть. Да, засада.
А ещё здесь могут убить. Как за здрасьте. Те же татары, или
поляки, или бог знает кто ещё. Или даже свои, если я, например,
вздумаю дезертировать из станицы. Здесь с этим гораздо проще,
правосудие быстрое, почти мгновенное. Не то, что у нас.
Лошадей оставили в общей конюшне, причём рассёдлывать и кормить
пришлось самим, хотя дядька всё порывался мне помочь. А уже после
того, как Серко и дядькина кобыла расположились в стойлах, мы с
Леонтием отправились отдыхать.
Жизнь в остроге текла неторопливо, даже лениво. Со мной
здоровались незнакомые мне воины, молодые и старые, я здоровался в
ответ, пытаясь ничем не выдать своей растерянности, но все
занимались своими делами, и ко мне особо никто не цеплялся. Работы
хватало для всех, и даже меня попытались поначалу припахать в
качестве водоноса, но я, сказавшись раненым и продемонстрировав
перевязанную голову, от неприятной обязанности увильнул, занимаясь
больше наблюдениями да расспросами.
Слуг не было, хотя порой слово «холоп» до моего слуха долетало,
делали всё сами, хотя расслоение и иерархия видны были
невооружённым глазом без всяких знаков различия. Командовал
острогом станичный голова, тот самый всадник в кольчуге, с которым
я имел удовольствие пообщаться, Данила Михайлов сын Афанасьев. Из
дворян, насколько я понял из пространных объяснений Леонтия.
Из этого же сословия вышел и я. Повёрстан был весной, и это был
мой первый поход, чуть не окончившийся трагически.