- Саш, по Дамиру тоже была петиция. Двести тысяч человек подписали…
- Знаешь, иногда работает. Главное, чтобы не просто врачи и учителя подписывали, а известные люди: актеры, режиссеры, писатели, ученые. А потом уже в народ пустим. Я тут Зине Фаворской позвонил. Это журналистка, которой я давал интервью на «После дождя». У нее знакомств! Думаю, на тысячи счет идет. Ну, журналистка! Она обещала обзвонить знакомых и собрать часть подписей. По богеме, в основном. И еще священников затащит. Она верующая.
- Ну, расстригут, - усмехнулся Штерн.
- Они сами выбирают, как и я. Меня попрут из судей, их из священников, но, может, человека спасем.
- Женя не верующий.
- Ну, и что? Разбивать оковы неправды должно только у верующих?
- Саш, это только для очистки совести. Нашей совести.
- Ну, надо же что-то делать!
- Вот и Женя тоже самое говорил. Мне кажется, что мы сейчас повторяем его путь. Он его уже прошел, далеко впереди нас.
- Где-то он свернул не туда, Олеж... У тебя были, вроде, депутаты знакомые. Ты с них подписи соберешь?
- Либо такие оппозиционеры, что не было бы хуже, либо уже не депутаты, либо уровень муниципалитетов. Но соберу, конечно.
- И сообщество психологов…
- Соберу.
- И предприниматели. У тебя же много богатых клиентов…
- Если не побоятся.
- А я беру на себя юристов. Адвокатов, в основном. И преподавателей. Научное сообщество. А там, может и на технарей выйдем…
- Если не побоятся. Им в последнее время полюбили шпионаж шить.
- Ну, сколько сможем… Олеж, я знаю про побег.
- Осуждаешь?
- Нет, я бы тебя оправдал. Это же ради спасения жизни. Да и общественная опасность Соболева, насколько я понял, сейчас ноль. Так что и от твоего пособничества соответствующая. И в чем тогда преступление, если общественной опасности нет?
- Он не смог выстрелить в Юдина.
- Я знаю, мне Левиев рассказал. Ну, твоя качественная коррекция.
- Лучше бы я ее не делал!
- Ты уверен?
- Если бы мне пришлось выбирать, кому жить: Жене или Юдину, я бы выбрал Женю. Не колеблясь. Я хотел, чтобы он выстрелил.
Марков молчал.
- Мне Альбицкий предлагал эмигрировать, - сказал Штерн.
- Он тебе правильно предлагал. Рано или поздно все равно всплывет, и хрен я у тебя буду судьей!
- Я не то, чтобы отказался, но…
- «Родину не унесешь на подошвах сапог, да?» Дантон ошибался. Или у нас такая специфическая родина. И захочешь стряхнуть с подошв, да не отлипнет, так и потянешь везде за собой. И, где бы ты ни был, по каким бы прекрасным Франциям и зеленым Англиям не гулял, по каким бы теплым пляжам и побережьям, ни в Сорбонне, ни в Оксфорде, ни в Венском университете ты нигде и никогда не забудешь о том, что именно на твоей родине пытают и сажают в тюрьмы невиновных, именно на ней строят на народные деньги яхты и дворцы, и на народные деньги ведут войны для того, чтобы удержаться у власти. Что именно на твоей родине готовы казнить тех, кто этого не заслуживает. И никуда ты от этого не сбежишь. И будешь выть от бессилия, потому что ничем не сможешь помочь. Будешь просыпаться и ложиться в постель с этой мыслью, и с этой болью, как бы далеко ты от этой родины не сбежал. Так что унесешь, Олеж. Еще как унесешь! По себе знаю.