— Не отчаивайся, Мишель, – успокоил его Дорохов. – Начальство
нашего края хорошо ведет себя с молодежью, попадающей на Кавказ за
какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными
более важными. Галафеев тебя побережет по возможности и даст случай
отличиться. Стоит тебе попроситься куда угодно, и желание
исполнится, — но ни несправедливости, ни обиды другим через это не
сделается. Я же совсем другое дело! Сорок лет, а все в юнкерах…
Дорохов вздохнул. Его отчаянно напрягала мысль о том, что своим
желанием свободы от вышестоящих командиров он загнал себя в
ловушку. Так нужный ему Георгиевский крест для производства в
офицеры мелькал где-то в ичкерийских лесах, но схватить его не было
никакой возможности, командуя летучим отрядом. Подсознательно он
даже опасался стать со временем нерукопожатым среди офицеров,
особенно, в связи с тем, что ему вот-вот поручат самостоятельно
жечь мелкие хутора вдоль линии продвижения Чеченского отряда.
Карателей в благородной среде никто не любил. Тут не спасут былые
заслуги и протекция старших товарищей.
— Маешка! – нарушил паузу в разговоре Столыпин. – Расскажи, как
ты своего денщика отучил мед любить.
— Глупая выходка.
— Расскажи.
— Ну, ладно. Дело было так. Презабавный был мой денщик малоросс
Сердюк. Бывало, позову его скуки ради и спрашиваю: «Ну, что,
Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на свете любишь?» «Ну, що,
ваше благородие... оставьте, ваше благородие... я ничого не
люблю...» А я знай себе продолжаю: «Ну, что̀, Сердюк, отчего ты не
хочешь сказать?» — «Да не помню, ваше благородие». «Скажи, —
пристаю, — что̀ тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты больше всего
на свете любишь?» Сердюк все отговаривается незнанием. Убедившись,
что от барина своего никак не отделается, добродушно делает
признание: «Ну, що, ваше благородие… Ну, пожалуй, мед, ваше
благородие». А я в ответ: «Нет, ты, Сердюк, хорошенько подумай:
неужели ты в самом деле мед всего больше на свете любишь?» И так
ему докучаю с четверть часа, пытая на все лады. Наконец, когда
истощался весь запас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на
последний вопрос мой о том, чтобы подумал хорошенько, не любит ли
он что-нибудь другое на свете лучше меда, он с криком выбегал из
палатки, говоря: «терпеть его не могу, ваше благородие!..»