Марина вошла в комнату за две минуты
до начала сеанса. Весь ее вид излучал спокойствие и уверенность —
строгие очки в коричневой оправе, прямое светлое каре, серый костюм
идеально сидел на подтянутой фигуре. Увидев мое хмурое лицо, она
ободряюще улыбнулась и сказала:
— Здравствуйте, Кирилл. Как вы себя
чувствуете сегодня?
— Нормально, — буркнул я в ответ,
решив оставить при себе желание немедленно провалиться сквозь землю
при ее появлении. Сил вести светский диалог не было совершенно,
хотелось лечь и вырубиться часов этак на десять.
— Хорошо, — кивнула Марина. — Сегодня
наша встреча продлится шестьдесят минут. О чем вы хотели бы
поговорить?
Она села за стол, достала блокнот и
выжидающе уставилась на меня.
— Даже не знаю, — сказал я. — О чем
угодно. Но только не о моих отношениях с семьей.
— Вы снова
пытались связаться с ними?
— Да.
Безрезультатно. Бесконечные гудки, затем связь
обрывается.
— Мне жаль,
Кирилл. Может, обсудим, что бы вы сказали сестре?
Взгляд
Марины выражал настолько профессиональное участие, что мне стало
тошно. Я не ответил.
— Понимаю, вам тяжело говорить об
этом, — кивнула она. — Мы обязательно справимся со всеми
трудностями. Поделитесь тем, что беспокоит вас прямо сейчас. Все,
что вы расскажете, останется в этой комнате.
— Я плохо сплю. Практически не могу
уснуть без таблеток. А если удается заснуть, просыпаюсь через
десять-пятнадцать минут, и все начинается сначала.
— Вы говорили, что видите плохие сны?
Не хотите рассказать мне о них?
— Нет…
Я вдруг почувствовал странную тяжесть
во всем теле, точнее, даже не тяжесть, а сильное, почти болезненное
давление. Словно воздух вокруг потерял невесомость, превратившись в
стремительно застывающий кисель. Раздался испуганный всхлип, и,
взглянув на Марину, я увидел, что она застыла на стуле, в
неестественной вытянутой позе, с поднятой рукой и обращенной к лицу
ладонью, будто она пыталась дотянуться пальцами до своих глаз.
— Я ничего не вижу, — прошептала
Марина. Затем с ее губ сорвалось нечленораздельное мычание, словно
ей внезапно заткнули рот кляпом.
Перед глазами повисла серая пелена.
Она сгущалась и темнела, пока не стала абсолютно непроницаемой
тьмой. И вместе с ней пришел страх. Разум буквально смяла
чудовищная волна всепоглощающего дикого ужаса. Я не мог шевелиться,
не мог кричать, воздух с невероятным трудом проникал в легкие,
грудная клетка разрывалась от боли. И я знал, как непреложную
истину, что это никогда не пройдет. Мне не выбраться, не сбежать из
этих тисков. Единственное, что могло бы спасти меня, — смерть, но
не было способа ее приблизить. Не было ничего, кроме тьмы, и
тяжести, сковывающей тело, и мертвой неестественной тишины. Я
чувствовал, что разум не справляется с паникой, отступает перед
безумием, и не противился этому, не в силах совладать с
невыносимыми ощущениями.