Тетради пред лицом его быстро пересчитывали по числу лунных
месяцев, два писца на коленях перед низкими столиками вносили
одинаковые пометки в две учетных ведомости, затем пачки
перевязывали тканью и они попадали под тяжелую длань руководителя,
чтобы оставить на белой ткани красный след ответственной
печати.
Главный архивариус в окружении высокопоставленной прислуги
работал не покладая рук.
Он меня первый и заметил.
Словно волна пробежала от него ко мне, по мере того как писари
оборачивались вслед начальственному взору. Работа прекратилась,
наступило молчание.
Архивариус поставил печать в нефритовую тушечницу в форме жабы и
указал сложенным веером в мою сторону одному из писцов за
столами.
Тот, поклонившись, с достоинством поднялся, расправил широченные
рукава, сняв с плеч белые подвязки, их удерживавшие выше локтя
подальше от опасного соседства с осакскими чернилами. Мелко семеня
ногами, он изящно проследовал до дверей за время, что я мог бы не
спеша обойти эту залу дважды.
У входа слегка лишь обозначив предельно незаметный поклон, он
едва слышно спросил:
— Чем обязаны такому беспокойству?
— Прошу простить, — я поклонился ему как вышестоящему, каковым
он и был. — Униженно прошу снисхождения и совета у его учености,
господина архивариуса, по этикету одного сложного и неотложного
дела.
Секретарь вежливо ожидал, что я добавлю что-то еще. Не дождался,
медленно повернулся на месте и засеменил к столу начальника с той
же прытью, способной привести в дурное расположение духа человека и
потерпеливее меня.
Там, нижайше склонившись над начальственным ухом, он, видимо,
передал мою просьбу слово в слово. А может, приукрасил чем мой
неизысканный стиль.
Господин архивариус недолго размышлял, взмахнул рукой, поднялся
с места. Вслед за ним поднялся каждый в зале, кто еще сидел, и все
склонились в почтительном поклоне ему вслед.
Когда господин архивариус скрылся за расписной ширмой в рост
человека, отделяющей последнюю четверть зала в отдельный покой,
неспешный секретарь с достоинством повернулся ко входу, изящно
протянул руку и кончиками пальцев поманил меня к себе, как манят
собаку.
По зале прокатился звук подавленных смешков, меж которых я и
прошел, ежась от очевидного унижения. Что я мог поделать?
Я мог бы выхватить меч и учинить славную резню прямо здесь. Я
одинок, мне нечего бояться, живым не возьмут, а уж пару таких
улыбок я бы точно успел превратить в предсмертную гримасу.