В городе в это время обычно всегда тихо и малолюдно. Семьи
готовились вскоре встречать работников, возвращающихся со службы…
Мне никто не помешал.
Я явился к дому Накадзимы незадолго до срока.
В его большом устроенном доме царила тихая паника. Никто не
позволял себе рыданий, но все, видно, валилось из рук и ничего не
ладилось. Молодая девица, может, дочь, столкнулась со мной, когда я
разувался у входа в дом, замерла, загородив лицо рукавом, и совсем
невежливо убежала в глубину дома, словно призрака увидела.
Но пожилой слуга с поклонами спешил из глубины дома, со всем
почтением встретил меня и проводил внутрь.
В доме полутьма. Пред домашним алтарем дымили палочки
благовоний. Приглашенный монах с надрывом произносил Алмазную
сутру, какие-то родственники сидели на коленях позади монаха и
молились.
Накадзима ждал меня. Он уже был готов, после омовения, уже в
белом.
И я совершил надлежащее омовение, переоделся в чистое в
предоставленной для подготовки комнате. Вынул из-за пояса
Хання-Син-Кё. Некоторое время, держа его пред лицом за ножны в
обеих руках, я обращался к мечу за помощью в предстоящем
ответственном деле.
Меч молчаливой тяжестью лежал в лакированных ножнах. Все
понятно. Тяжесть твоего решения в твоих руках. А меч всегда
готов.
И все-таки я слишком давно рубил по живому. И я левша. Это
необходимо скрыть от всех.
Я вынул меч из ножен — великолепное оружие; осмотрел лезвие —
безупречно. Вес, длина, изгиб лезвия, даже стиль заточки острия —
все по мне, как встарь. На черном бронзовом овале кованой цубы —
девять первых знаков Огненной сутры. Остальное было выбито на
хвостовике благородного лезвия и скрыто под рукояткой и так
благословляло каждого убитого им.
«Форма — это пустота, и пустота — это форма, — вспомнил я. —
Пустота не отличается от формы; форма не отличается от пустоты. Что
есть форма, то является пустотой. Что является пустотой, то есть
форма...»
«Восприятие, имя, представления, знание — все пустота»...
Пустота по имени Накадзима ждала меня в едва начинающем зеленеть
после зимы саду.
— Одной слезой
Не пробудить дремлющий зимою сад.
Кровь — горячей.
Это произнес Накадзима, когда я вышел к нему из дома, произнес
совершенно неподготовленно, отрешенно, неуклюже. Просто сказал,
потому что так надо было. Я едва не прослезился. Безыскусная
искренность, может быть, впервые в жизни и в последний раз,
навсегда…