И тут Валерий окончательно осознал:
странные образы стихов Пушкиной — это не просто смесь мастерства,
фантазии и таланта. Это было нечто большее. Она не сочиняла — она
пророчествовала. Её строки были всплесками памяти иных миров,
других времён. Она видела события этого притока, но не осознавала
их природы. А он, её соавтор, лишь переносил эти образы в песни,
наполняя их музыкой и сильным голосом.
В глубине души он всегда подозревал,
что в Пушкиной есть что-то магическое. Её манера говорить, мыслить
— всё это отличало её от других людей. Теперь же Кипелов знал это
наверняка.
А ведь когда-то он смел исправлять
строки Маргариты, подгоняя их под себя. Это казалось обычной
работой: гармонизация текста, поиск удобных для пения сочетаний,
нужных слов. Сейчас Кипелов понимал, что, внося свои правки, он был
кем-то вроде слона в посудной лавке. Валерий грубо искажал поток
информации, идущий извне, вторгался в тонкие материи, требующие
бережного обращения. Валерий долгие годы не понимал, почему Пушкина
столь болезненно относилась к его исправлениям, да и сама
сочинительница не могла этого объяснить. Но сейчас всё стало
ясно.
Мысли прервал осторожный стук в
дверь. Валерий вздрогнул, затем приглушённо отозвался:
— Войдите.
Дверь приоткрылась, и в комнату
ступил слуга, неся поднос с ужином. Тонкие губы, опущенные глаза,
движения — сдержанные, кроткие.
— Сударь, ваш ужин, — ровно произнёс
он и, поставив поднос на стол, так же бесшумно исчез за дверью.
Валерий взглянул на поднос. Грубый
хлеб, горячая похлёбка с кусками варёной репы, кубок с чем-то
тёмным, вероятно, настоянным на травах. Просто, но сытно.
Он ел молча, размеренно,
прислушиваясь к собственному телу, к усталости, к лёгкой тяжести
век. Сон подкрадывался постепенно. Закончив трапезу, Кипелов встал,
потушил лучины и, забравшись обратно в постель, наконец провалился
в долгожданную дрему.
Она не приносила облегчения. Валерий
ворочался на тяжёлых меховых покрывалах, чувствуя, как сны,
обрывочные и тревожные, сменяют друг друга, сплетаясь в бессвязную
мешанину образов. В отдалении раздавался глухой стук — то ли
сердца, то ли невидимого маятника, мерно отсчитывающего
мгновения.
Где-то рядом звучал чей-то голос —
приглушённый, словно сквозь толщу воды. Слова ускользали, но он
чувствовал: они имеют значение. Он тянулся к ним, словно пытаясь
ухватить, но голос уходил, растворялся, оставляя лишь гулкую
пустоту. И тут, в этой бездне, очертания начали складываться в
нечто осмысленное.