Валерий отметил, что обстановка была
оживлённой, но без излишней суеты. Говорили здесь негромко, лишь
изредка раздавался чей-то раскатистый смех. Однако все разговоры
прервались, как только начал звучать голос выступающего — крупного
мужчины с густой бородой, одетого в добротный суконный кафтан. Он
восседал за массивным столом в дальнем углу, а перед ним лежал
диковинный инструмент, который сочетал в себе струны и
колокольчики. Басовитый голос артиста заполнял помещение,
перекрывая даже треск огня в очаге.
Песня, что он исполнял, была
протяжной, заунывно-тягостной. В ней слышались старые, слишком
архаичные слова, какие Кипелов ещё не слышал. Валерий прислушался,
пытаясь разобрать смысл, но вскоре осознал, что не только он
испытывает затруднение. Даже местные слушали его вполуха, не
проявляя особого интереса.
— А что это за инструмент? — негромко
спросил он у Лукия, кивая на странное приспособление.
Лукий пожал плечами:
— А кто ж его ведает? Сам смастерил,
небось...
Странный музыкант играл самозабвенно,
периодически подёргивая струны и позванивая колокольчиками, но
посетители кабака не оценили его труда. Вскоре кто-то громко
цыкнул, затем другой поддержал его недовольным ворчанием, и вот уже
несколько голосов разом возмущённо требовали прекратить это
«похоронное завывание». Музыкант скривился, словно только что
хлебнул кислого кваса, махнул рукой и, забрав свой инструмент,
покинул заведение.
Когда в кабаке установилась
относительная тишина, Валерий смог, наконец, расспросить Лукия об
Александровской слободе.
— В крепости много оживлённых
закоулков, — рассказывал Лукий, отрезая кусок поданного пирога. —
Но по-настоящему больших улиц всего три. Одна — для купцов, другая
— для государственных людей, третья — для гостей да заморских
специалистов. Все ведут к центру, на торговую площадь. Круглую, как
око. А уже оттуда эти улицы сходятся к царскому дворцу.
Они ели и беседовали долго. Валерий
почувствовал, как впервые после изматывающих дней пути в
Александровскую крепость, наконец-то смог расслабиться. Он позволил
себе даже немного отступить от строгих принципов и отпил медовухи —
густой, ароматной, согревающей. Приятное тепло разлилось по телу,
после чего он усмехнулся:
— Опасный для меня напиток. Так
вышло, что я много лет не пью. Отвык совсем от этого. Стоит
пригубить чуть больше — и меня можно будет уносить отсюда.