Спустя пять секунд о произошедших на светофоре событиях не
напоминало ровным счетом ничего, лишь отлетевший в сторону телефон
Крюкова разбитым экраном жалобно смотрел на чистое нью-йоркское
небо.
В себя Иван Андреевич Крюков пришел довольно скоро, но только
вот никакой радости от «пробуждения» профессор не испытал: он сидел
на холодном металлическом стуле, крепко привязанный веревкой к его
спинке, руки позади были скованы наручниками, а липкая лента, что
заклеила рот, не позволяла издать ни слова, только глухое
мычание.
Стараясь не беспокоить пульсирующие от боли виски, Крюков
огляделся, но в полумраке, едва разгоняемом тусклыми лампочками под
высоким потолком, не разобрал ровным счетом ничего, кроме ржавой
металлической стены по правую руку от себя и нескольких бочек
наподобие тех, рядом с которыми прохладными зимними ночами любили
греться нью-йоркские бичи.
Cудорожно пытаясь сообразить, где находится, как сюда попал и
кем были те «славные» бритоголовые ребята, он предпринял
неудавшуюся попытку привстать вместе со стулом, и тут же услышал
слева от себя гулкие шаги и мужской голос со знакомой характерной
хрипотцой:
– Куда собрался, петушок? От мясника не убежишь и не улетишь,
особенно если лапки скручены и крылышки подрезаны.
Не веря своим ушам, Иван Андреевич повернул голову, с надеждой
вглядываясь в лицо приближающегося мужчины – вдруг все же
показалось? И почувствовал, как по спине потек ледяной пот, а все
внутреннее мужское достоинство, вся крюковская мужественность
утекает туда же, куда и пот – в его собственные трусы.
– Вижу, что нашей сегодняшней встречи ты не планировал, –
нависнув над связанным пленником, усмехнулся плотный мужчина лет
пятидесяти с седыми висками. Был он под три метра ростом, кулаки –
размером с Техас, а зажатый в ладони паяльник – длиной не меньше
Амазонки. По крайней мере объятому ужасом Крюкову показалось именно
так.
Профессор сглотнул, дождался, пока «великан» сорвет с его рта –
вместе с клоком волос – липкую ленту, и испуганно прозаикался:
– До-добрый де-день, Па-павел Богданович.
Павел Богданович Усиков в определенных кругах не зря носил
прозвище Мясник из Люберец. Уроженец замечательного подмосковного
городка, в молодости Павлуша, как и многие другие юноши, родившиеся
в конце шестидесятых, в начале перестройки увлекся модным тогда
среди молодежи движением – бодибилдингом, или, по советскому –
атлетической гимнастикой. Потом были секции бокса, карате, успешные
выступления на любительских соревнованиях, сулившие молодому
спортсмену неплохие перспективы... А затем пришли девяностые, и
Усиков, «попав под дурное влияние», в составе местной ОПГ стал
промышлять рэкетом, ограблениями, разбоями и прочими нехорошими
делами вплоть до жестоких убийств «коммерсов», не желавших платить
за «крышу». Именно из-за проснувшейся в некогда хорошем мальчике
Павлуше любви к садизму во время пыток тот и получил свое
прозвище.