Штатскому, пожалуй, не понять, зачем это было нужно.
Офицеры сидели в отдельной камере, и статьи у них были
посерьезней. В основном всякое насилие над населением, включая
несанкционированный огонь со смертельным исходом и дурное обращение
с военнопленными. Но были и нормальные ребята, которым просто не
повезло наткнуться на патруль в разгар ночного кутежа и обливания
фантой случайно заглянувшего в тот же бар польского консула.
Когда Черский впервые заглянул в офицерскую камеру, он невольно
удивился — они сидели по два-три, с кроватями вместо нар и совсем
по-домашнему. В свитерах, они бойко резались в карты за
единственным столом и даже не обернулись, когда дверь
открылась.
А еще на столе имелись печенье, консервы и кипятильник.
Немыслимая роскошь даже для тех рядовых, кто пока находился на
воле.
— Что здесь происходит? — спросил Черский уже с порога.
— Мужик, до тебя никто ничего не трогал, — заметил старший по
званию офицер, даже не поворачивая головы, — а мне до суда больше
месяца...
— Ну уж нет, пока здесь я, будет порядок.
— Копают под тебя, что ли? Проверять будут, чтобы на губе
порядок был?
— Во, все без подсказки понимаете. Меня как-то не тянет
становиться вашим соседом.
— А ты подумай, может, оно и стоит того, — отозвался старший по
званию, нехотя поднимаясь с табуретки. — Посидишь, потом домой
поедешь. Как видишь, не так уж и плохо все тут у нас.
Но все-таки отправились в карцер, крохотную темную комнатушку,
чтобы Черский, на правах новой метлы, конфисковал самые вопиюще
«криминальные» (с точки зрения устава) вещи. Вроде ложек или
карандашей, которые теоретически могут стать оружием.
Разумеется, он предупредил, что конфискованные предметы просто
переедут на хранение в комнату начальника караула, и, если проверки
нет, он будет их выдавать.
Преступные ложки скрывались на дне бидонов с водой, в стенах
были выдолблены глубокие и узкие отверстия для сигарет и спичек, а
вещи покрупнее прятали под обшитый стальным листом потолок.
Тем временем офицеры, оказавшись в непривычно голой камере,
решили, что всерьез наказывать их все равно не будут и, за
отсутствием других развлечений, затянули нестройным хором:
…Годы пройдут, и ты выйдешь на волю,
Гордо расправишь усталую грудь,
Глянешь на лагерь презренно глазами,
Чуть улыбнешься и тронешься в путь.