Но я был даже рад этой задержке, ведь
отправляться по осенней распутице не лучшее решение. Путешествие же
наше может превратиться в настоящую пытку с раскисшими дорогами,
застрявшими в грязи телегами и едва плетущимися лошадьми. Из-за
проволочек выступили мы в конце октября, когда дожди прошли и
первый ночной морозец посушил дороги. До снегов и перемены верховых
и возков на сани ещё есть время, должны прежде успеть добраться до
Вильно.
Хуже всего было одиночество. Среди
слуг и дворян, служивших мне. Я тренировался на дворе в сабельной
рубке с Зенбулатовым и другими детьми боярскими. Однако им далеко
было до моих шведских учителей вроде Делагарди и Сомме. Вот в седле
с крещённым татарином мне справляться было куда сложнее, верхом он
выделывал такое, что только диву даёшься. Но когда ноги на земле
стоят, Зенбулатов чувствовал себе не так уверенно и я легко
побеждал его, благодаря росту и длине рук. Всё, что мог
противопоставить мне шустрый татарин, я узнал и научился отбивать
его контратаки, тут же атакуя сам, прежде чем он успевал
отреагировать. Вообще, несмотря на выдающиеся габариты князь Скопин
увальнем не был, и рубиться мог в том же бешенном темпе, что
задавал с самого начала каждой схватки Зенбулатов.
Но даже он не был мне другом. Наше
положение в обществе делало его подчинённым, оно было просто
несопоставимо. Я – князь из Рюриковичей, Зенбулатов – крещённый
татарин, русский помещик в первом поколении. Случись что он или в
Касимов, а то и вовсе в Крым сбежит или в казаки подастся, и
поминай его как звали. Был помещик – и как ни бывало никогда. Я
ездил в гости к прежним своим воеводам. Князю Елецкому и
Хованскому-Балу, навестил всё ещё оправлявшихся от ран, полученных
при Клушине Мезецкого и Голицына. Всюду меня принимали как
положено, кланялись, улыбались. Мы вспоминали «минувшие дни и
битвы, где прежде рубились они», но не более того. Тень царёвом
опалы и фактически ссылки в Литву висела надо мной, и каким бы
радушным и тёплым ни был приём у былых боевых товарищем, кое с кем
из них мы прошли от Можайска до Смоленска и после под самые стены
Москвы, однако ни о каких настоящим теплоте и радушии и речи не
было. А фальшь в разговорах с боевыми товарищами я чувствовал
особенно остро. Не принёс удовлетворения и визит к князь
Воротынскому. Мы переговорили, я даже пару раз не слишком скрываясь
пригрозил князю, в чьём доме отравили меня по весне. Однако
уверенности в том, что он поддержит меня в каких бы то ни было
начинаниях не было. Совесть в князе, видимо, и не думала
просыпаться, а вину за моё отравление он загнал поглубже и не давал
ей выбираться наружу.