А вот к куме своей, княгине Екатерине
Григорьевне Шуйской, урождённой Скуратовой, я заглянул лишь
однажды. И напомнил о том долге, что у неё передо мной. Долге ценою
в жизнь.
Мы сидели в её горнице, откуда
Екатерина выгнала всех девок, хотя это и было верхом неприличия. Но
мы крёстные родители, в глазах Господа это то же самое что
настоящие, только без тени первородного греха, что висит над всеми
нами, а потому можем и наедине остаться ненадолго. Урона репутации
ни моей ни княгини Екатерины это не нанесёт, конечно, если не
засиживаться долго. Тогда пойдут совсем уж грязные толки, которых
не прекратишь никак.
- Пускай он умирает долго, - сказал я
ей. – Ты ведь знаешь, как сделать, чтобы человек болел подольше и
умер в муках.
При этих словах у меня внутри сжался
ледяной комок. Жива ещё была память о том кошмаре, что я пережил
усилиями этой женщины с ледяным взглядом – наследием
отца-опричника.
- Кому суждено умереть, - кивнула
Екатерина Григорьевна, - того Господь всегда приберёт.
Она бы, может, и не хотел убивать
мужа, да только участь вдовы куда лучше участи отравительницы. А
выкликнуть против неё обвинение я мог всегда, семнадцатый век не
знает такого понятия, как срок исковой давности.
Что ж, теперь князь Дмитрий заболеет
и умрёт, вряд ли в таких же муках, как умирал князь Скопин, однако
мне всё равно – важен результата. И никто меня не заподозрит, ведь
я в это время по приказу царя буду находиться в Литве, откуда
уморить князя Дмитрия смог бы разве что колдовством. Ну да с
нечистой силой я никогда не якшался, даже если она и была, во что
искренне верил, к примеру, князь Скопин, так что вряд ли кто-то и
подумать может о таком обвинении.
И всё равно уезжал я из Москвы по
осеннему первопутку с тяжёлым сердцем. Вроде и нельзя мне, да
только противиться воле царя – это бунт, а на него я решиться никак
не мог.
От мрачных мыслей и воспоминаний меня
отвлекло появление Потоцкого.
Вид он имел ещё более помятый нежели
обычно по утрам. Хотя какое там утро – солнце час с лишним как за
полдень перевалило. Всё же местная водка — это не ставленый мёд,
она куда как крепче и в голову бьёт намного сильнее. Однако костюм
его был в полном порядке и даже саблей по ступенькам он брякал с
обыкновенном своим задором. Правда, когда позолоченные накладки
ножен особенно сильно звенели обо что-то, Потоцкий морщился и
подносил руку к виску. Выражение лица его в такие мгновения
становилось каким-то совсем уж страдальческим.