— Сколько зим своей жизни ты готов подарить мне, Яр? - в вопросе
не было даже намёка на эмоции.
— Возьми столько, сколько считаешь нужным, Дуб, - я, кажется,
начал отвечать раньше, чем завершилась мыслеформа.
Никогда не умел торговаться. С мамой на рынке мне было неловко.
Даже когда узнал, что это особое правило коммуникации, что купить у
восточного человека что-то не торгуясь — значит, обидеть его. Даже
это понимание не убирало неловкость, испытываемую с детства. С
Богами торговаться было вообще как-то глупо. Особенно принимая во
внимание то, что я, судя по скорости ответа, начинал всё лучше
понимать этот странный язык энергий.
— Без яри в душе так не ответить, Митяй. Теперь, в это время,
один человек из нескольких тысяч не стал бы считаться, выгадывать и
искать свой прибыток. И ты привёл именно его.
— Ты всегда учишь, что случайности не случайны, - Алексеич
почтительно склонил голову.
— Именно так, Митяй. Именно так.
В безмолвном разговоре возникла пауза. Лесник сидел рядом, не
сводя с Дуба глаз. Я продолжал восхищаться той широтой и высью, что
открылась мне в моём же собственном сознании. Чем занимался Дуб —
даже думать не хотелось. Я понял тех, кто из поколения в поколение
отдавали ему самое дорогое и важное. У меня кроме этой жизни, если
вдуматься, ничего не оставалось. И пожертвовать… Нет, неправильное
слово. И подарить её ему было не самой плохой идеей. С его знаниями
и возможностями он явно использовал бы мою силу лучше меня.
— Я благодарю тебя, Яр! - необъяснимое чувство радости и
щенячьего восторга вспыхнуло в голове, душе, сердце, в каждой
клетке, кажется. Хотя за что было меня благодарить – не
понимал.
— Но меня же не за что, - оказывается, и мысль может «звучать»
растерянно.
— Ты открыл сердце. Ты готов меняться. Ты знаешь о чести. Это
достойно благодарности и уважения, человек. И если ты готов принять
совет – я дам его.
— А как же отдать годы жизни?
— Ты вряд ли сможешь представить или вообразить, как долго я
живу. И за всё это время я так и не научился забирать силу у тех,
кто слабее.
Мы вышли из странного овина, который одновременно оказался и
оранжереей, и обсерваторией, и музеем, и алтарём. Алексеич, проходя
мимо шнура к бане, пощупал портянки и досадливо поморщился — не
высохли. Я упал на лавку и попробовал унять хоровод мыслей, что
кружил и увлекал, не давая сосредоточиться ни на одной. Буквально
любая тянула за собой из памяти обрывки образов, странных
очертаний, форм, звуков, цветов и запахов. Которых там до этого
точно не было. Откуда бы мне помнить, как пахнет папоротников
цвет?