Она достала из кармана серебряный портсигар, раскрыла. Внутри —
папиросы. Деревенский шик, признак зажиточности. Закурила выпустила
дым кольцами, словно рисуя нимб над этой историей. — Вон, у одного
полковника десять миллиардов заначку нашли, у другого пятнадцать.
Это в Москве, мы, конечно, не Москва, но всяко случается. — Голос
ее стал шепотом заговорщика: — Внук говорил, что им вообще
упоминать об исчезновении запретили. Дали коротенькое сообщение о
том, что произведены новые назначения, и точка. Люди, конечно,
болтали…
Она замолчала, давая мне представить красноречивые детали:
перешептывания в магазине, кресты на дверях домов, старух, шепчущих
заговоры у колодца. …
— Но люди всегда болтают, — закончила она, гася о пепельницу
окурок. — А ты, капитан, в Чаковский лес не собираешься?
Вопрос повис в воздухе, как вызов. За окном завыл ветер, и где-то
вдали, за лесом, будто ответила ему тварь с клыками, что луну
закрыла.
— На следующий год теперь уже из района на то место поехали. Опять
в день милиции. Не своей, говорят, волей. Приказ получили с самого
верха. Водки с собой не брали, ну, может, самую малость. Трезвым
страшнее, а страх обостряет нюх. Зато все с автоматами. И собаки.
Не охотничьи, а служебные. Исчезли. Все.
— А сколько их было? — спросил я, и голос мой затерялся в дымке
печки, трещавшей в углу избы.
— Шестеро. Не полкаши, как в прошлый раз, нет. Лейтенанты. И один
капитан. Конечно, охотники с них никакие. Но собаки… — Она
прищурилась, будто вспоминая тот вой, что не принадлежал ни волкам,
ни людям. — Собаки пропали первыми. Слушали тишину, потом завыли
дружно, и в чащу. Будто звали их колоколами из подземелья. Капитан
тот записал это, вернее, надиктовал на телефон. Связи-то нет.
Телефоны нашли — камеры включены, экраны целы. Говорят, видео было.
Короткое. Там, где лес съедал свет фонарей, что-то двигалось. Не
ветви. Не звери. Что-то, что не оставило следов, кроме ряби, будто
сама тьма просочилась в матрицу. Кому надо — видели. Остальным —
сказки на ночь. С тех пор в Чаковский лес не ходят. Разве что
дураки или те, кому нечего терять. А в пятнадцатом… — Она закурила
вторую папиросу, что, похоже, было уже роскошью. В комнате
стемнело, горела лишь керосиновая лампа, и спичка вспыхнула,
осветив морщины, глубокие, как трещины в граните. — Из Москвы
приехали. Киношники. Пять душ. Умоляли показать, где «настоящая
тьма». Ночные съемки, говорят, сердце истории. Взяли с собой фонари
мощнее прожекторов, камеры с инфракрасными глазами. Исчезли. Даже
вещи. Будто их стерли из реальности.