Никакие наказания, вплоть до жестокой порки, никогда не помогали
добиться от мальчишки того, чего он не хотел. За музыку, конечно,
никто наказывать не пытался, а вот с остальным случалось. Годам к
десяти и пытаться перестали, бесполезно, да и особо суровых
офицеров-воспитателей, которые считали порку доброй наукой,
потихоньку сменили более молодые и прогрессивные.
Учитель музыки и вѣщевой науки, специально приглашённый в
кадетский корпус для таких, как Хмарин, коих была пара десятков,
сдался быстрее всех. Он был человеком невоенным, но очень
талантливым и разносторонним, баян для воспитанника нашёлся вскоре,
а там уже и остальные смирились. Получив вожделенный инструмент,
Константин провалился в него с головой, выныривая лишь для учёбы, и
стал одним из самых смирных мальчишек на своём курсе.
Учёба кончилась, началась служба, в которую баян отбыл вместе с
хозяином, а там вдруг оказалось, что не так уж и плох он для
офицера. В собрании не щегольнёшь, там всё больше рояль да гитару
ценили и хорошие голоса, зато матросы любили и восхищённо
прицокивали, когда он на спор, по свисту подбирал любую мелодию,
если только свистели не вовсе уж фальшиво. А ещё никогда не
отказывался в свободное время поддержать веселье музыкой, почти не
пил, не наушничал командованию и сам за пустяки не гонял — как
такого мичмана не ценить! Хоть камаринского с «Яблочком», хоть
марш, хоть романсы — с инструментом Константин проводил почти всё
свободное время, владел им виртуозно и играл что придётся.
Понемногу и из офицеров друзья втянулись.
Он даже на войну с собой баян возил, и тому невероятно везло: ни
командование не придиралось всерьёз, ни обычные военные злоключения
не трогали. Хозяину порой доставалось, а инструмент словно
заговорённый. Они и в отставку вышли вместе, и в Петроград
вернулись, и в новой жизни как будто неплохо устроились.
— Костя, почему я никогда не слышала, как ты поёшь? — На плечи
легли ладони жены — мягкие, белые, очаровательно полные. Паша вся
была такой — спелой, округлой, словно наливное яблочко. — В лучшем
случае насвистываешь.
— Вот ещё чего не хватало, — отмахнулся Хмарин, коротко прижал
женскую ладонь щекой, не прекращая наигрывать. — Петли дверные, и
то музыкальнее скрипят! Я лучше тебя послушаю. — Сложная
фортепианная пьеса, над которой он бился больше для тренировки, чем
из удовольствия, в полтакта перетекла в игривые переливы
романса.