Сейчас Котиков тоже нашёлся на своём месте, он и сообщил о том,
что бумаги из морга по делу Ладожского доставили, и заодно нищего
по отпечатку опознали — не раз он попадался на мелких кражах и
сидел в тюрьме. Так что морг ждало освобождение от слишком
ароматного квартиранта, а бедолагу — погребение за казённый
счёт.
Сделав несколько распоряжений, в том числе относительно ареста и
обыска в давно установленных слежкой «лёжках» у подозреваемых по
делу о грабеже на Витебской, а также отправив человека с портретом
официально опознавать Ладожского у баронессы, Хмарин наконец засел
за рассмотрение добычи.
Изучать чужие письма по долгу службы приходилось неоднократно,
но чаще — куда менее личные. Читать же столь трепетные послания, да
ещё женские, было весьма неловко и неприятно, однако — необходимо,
и сыщик подошёл к ним со всей внимательностью, вооружившись
блокнотом и карандашом.
Некая Т.С. писала к Евгению (очевидно, Ладожскому) с большим
чувством и искренностью. Не оставляло сомнений, что неизвестная
барышня влюблена, влюблена отчаянно и крепко, а вот предмет её
чувств явно не отвечал взаимностью — во всяком случае,
поначалу.
Писем было всего четыре, порой в них упоминались прежние
встречи, но как назло — ни единого имени или места, за которое
можно ухватиться. Удалось определить только, что весь этот роман
развивался летом где-то на лоне природы — упоминались дачные
мелочи, бегучие воды, деревья, зелёные яблоки и прочая столь же
милая, но безликая мелочь. Так себе детали, учитывая, что на лето
за город выбиралась половина Петрограда, а вторая — навещала первую
на выходных.
Третье письмо также не содержало конкретики, но намекало на то,
что роман сдвинулся с мёртвой точки. Т.С. восхищалась тем, как был
нежен при последней встрече Евгений, как трепетало её сердце и тому
подобная чепуха. Впрочем, таинственная барышня оставалась столь же
неопределённой и неконкретной, так что за поэтической чепухой могло
прятаться что угодно от скромного поцелуя в щёку до успешного
совращения несчастной.
А вот четвёртое резко отличалось по тону от трёх предыдущих,
хотя рука явно была та же. Кажется, между двумя этими посланиями
разыгралась нешуточная драма, о которой снова не говорилось прямо,
но впечатление складывалось самое мрачное. После того, что совершил
Ладожский, Т.С. не находила возможным больше видеть его и писать.
Она уверяла, что сохранит в сердце «отраву чувств», но поняла, как
неуместны они были, как обманулась она в предмете своего
восхищения. «Не призывала повиниться», поскольку сознавала, что он
совсем не тот человек, но приглашала в свидетели и судьи высшие
силы.