— Да что там, свечка! — Павлина расстроенно подняла на него
взгляд и вымолвила, опомнившись, словно нехотя: — Воистину
воскресе.
— Позвольте исправиться? — он протянул свою свечку, предлагая
поджечь огонёк.
Барышня строго поджала пухлые губы, посмотрела недоверчиво —
видать, тоже знала этакий метод знакомства. Но повязанная голова
моряка её смягчила, и Павлина протянула свечку.
— Эк вы хитро приспособили! Но это разве честно?
— Да где уж мне тут до честности! — Офицер выразительно двинул
локтем на перевязи. — Дозвольте отрекомендоваться, старший
лейтенант Константин Хмарин, к вашим услугам. Разрешите проводить
прекрасную незнакомку?
— Да где же незнакомку, если вы в нашем госпитале лечитесь? —
поддразнила она. — Уж простите, не заметить вас трудно.
— Виноват, — улыбнулся он — криво, на один бок, потому что после
первой контузии подвижность лица справа так и не восстановилась. —
Я вас сразу приметил, но всё не отваживался подойти…
— Оттого эту глупость и выдумали? — В ответ ему досталась новая
улыбка — светлая, солнечная, и Константин ощутил, как сладко
замерло от неё внутри. — А и проводите, отчего бы нет, всё одно нам
по пути.
...Потом пришла победа и они поженились — удивительно скоро, не
сомневаясь. В июне Хмарин вышел в отставку и увёз в Петроград
молодую жену. Уже после она призналась смущённо, что тоже сразу
приметила рослого молодого офицера, только внимание привлечь не
умела. Павлина радовалась, что он хочет перейти на службу в
полицию, тогда как раз охотно брали отставных военных: тоже служба
нелёгкая, но всяко не в поход за тридевять земель. Счастливые,
влюблённые, полные надежд...
А потом она умерла. И надежд не осталось.
21 февраля 1925
Ещё изинтересного среди вещей Ладожского
удалось отыскать записную книжку с телефонами, адресами и какими-то
сумбурными пометками, но внимательно изучить её Хмарин не сумел:
вызвали на обыски. Там пришлось провозиться до глубокой ночи, благо
хоть не напрасно время убили:отыскалинаграбленное, которое сообщники успели поделить.
Следующий день Константин начал с разбора всё тех же бумаг и
записей. Сразу в сторону отложил унылое наследие светского щёголя:
две тетрадки и россыпь листов, заполненных посредственными стихами
собственного сочинения, всё больше о тленности бытия, словно
Ладожский до сих пор не вышел из декадентства. Стихи прерывались
выписанными цитатами, четверостишиями признанных мастеров и
современных дарований, а также остротами и анекдотами — то ли
придуманными, то ли где-то услышанными. Легко представлялось, как
всем этим он марал альбомы юных барышень и щеголял в светских
беседах.