— Да хватит уже! — раздраженно выкрикнул я. — Вы мне скажите,
есть ли люди, что мне смерти желают? Еще… кроме тех бандитов.
— Жебокрицкий мог чудить. Да, нет, на что ему это? Красницкий?
Нет, — размышлял вслух Матвей Иванович, не обращая внимания на
меня.
Парашка тем временем принесла нарезанной вареной говядины, кусок
жареной колбасы, а еще зачем-то баранок и грубо наколотого сахара,
который выглядел серым и будто мокрым, неаппетитно. Ах да, тут же
чаевничают, потому и сахар. Правда, в чашке нечто чуть мутноватое,
и это точно не чай.
Почему я спросил о том, кто мог желать моей смерти? Так на
голове я с утра обнаружил шишку, свидетельствующую о явном ударе. И
возникает в целом закономерный вопрос: как я оказался вдали от
дома, в снегу, без сознания?
— Наську не трожь, — после перечисления, наверное двадцати, не
меньше, фамилий, Матвей вновь поднял тему дочери.
— Ты не серчай, крестный, но девице схуднуть бы, — сказал я и
сразу понял, что мои слова — ужасный поклеп, во вселенной Матвея
Ивановича, конечно.
Тот выпучил глаза, сжал кулак и снова поднялся со стула.
— Да там каждый фунт веса — все на месте. Что бы ты понимал,
охламон. Девка в соку! — закричал гость.
«Ни килограммом меньше! Только в рост!» — наверное, таким может
быть девиз семьи Картамоновых.
— Захочет, пусть со мной приходит заниматься, если вы недалеко
живете. Вместе стройнеть будем, — сказал я, макая бублик в
малиновое варенье и заедая это куском мяса.
Это я так с бубликами и вареньями худеть собрался. Или веду
себя, как большинство людей: сейчас наемся вредного, а завтра, все
— сажусь на правильное питание.
— Верни саблю да поеду я. Нешто сердце стучит. Немолод, но не
помру, пока Наська замуж не выйдет. Вот думал ране, что вы
повенчаетесь, а нынче… Завязывал бы ты с играми, да шалости разные
вытворять, — сказал Матвей Иванович и встал из-за стола, что чудом,
не иначе, всё ещё удерживал самовар. — Понял я, что саблю ты
проиграл. Расстроился. Видеть тебя боле не хочу. Вот ей-богу, взял
бы грех на душу, убил бы, но Петра Никифоровича, батьку твоего,
больно уж любил. Все. Прощевай. Долг в триста рублей прощаю, но
появишься рядом с моим домом — заберу твоих коней. Саблю, окоём
проклятый, ты проиграл, а коней оставил… Тьфу! Они добрые кони, но
сабелька — память родовая!