Сердце заколотилось. Вот он – ключ к пониманию человека, чье
тело я занимал, чью жизнь я должен был прожить. Я осторожно открыл
дневник. Записи велись нерегулярно, убористым, но четким почерком.
Я пролистал назад, к последним страницам.
«26 февраля. В Петрограде неспокойно. Забастовки. Говорят,
стреляли… Наташа волнуется. Пытался успокоить, но сам чувствую
тревогу. Ники пишет, что все под контролем, но его оптимизм кажется
мне неуместным. Господи, спаси и сохрани Россию…»
«27 февраля. Становится хуже. Войска переходят на сторону
восставших. Получил телеграмму от Родзянко – требует ответственного
министерства. Что делать? Говорил с Гучковым по телефону – он тоже
настаивает на уступках. Где Ники? Почему он молчит?»
«28 февраля. Хаос. Почти все полки в Петрограде
взбунтовались. Дума создала Временный комитет. Это конец
самодержавию? Мне страшно. Не за себя – за Наташу, за детей, за
Россию. Звонил Ники в Ставку – связи нет. Что происходит? Чувствую
себя беспомощным. Голова раскалывается… Словно не моя…»
Это была последняя запись. Сделанная, видимо, незадолго до того,
как я очнулся в этом теле. Он был напуган, растерян, болен. Он не
знал, что делать. И в этот момент появился я. Стало ли ему от этого
легче? Или его сознание просто угасло? Я закрыл дневник. Чувство
вины перед этим человеком смешалось с пониманием того, насколько
отчаянной была ситуация еще до моего появления. Я не узурпировал
трон у сильного правителя, я подобрал его из рук человека,
сломленного обстоятельствами и, возможно, болезнью.
В дверь постучали. Камердинер. – Ваше Высочество, Георгий
Михайлович просят узнать, не выйдете ли вы к ним на прогулку?
Погода чудная.
Георгий Михайлович. Имя сына прозвучало теперь правильно,
подчеркивая реальность этой новой жизни. Я посмотрел на дневник.
Михаил любил сына, это чувствовалось в редких упоминаниях. Моя
собственная боль по потерянному ребенку никуда не делась, но теперь
к ней добавилось странное чувство ответственности перед этим
мальчиком – сыном человека, чье место я занял. – Да, скажите, что
сейчас спущусь.
Прогулка в парке. Георгий Михайлович в матроске, его щебет об
утках. Я держал его за руку, и теперь это ощущалось иначе. Не
просто игра в отца, а… долг? Перед памятью Михаила? Перед этим
ребенком? Я старался быть внимательным, отвечал на его вопросы, но
мысли возвращались к дневнику, к последним записям, к тому страху и
растерянности. Моя решимость написать и отправить манифест теперь
казалась не только необходимостью, продиктованной знанием будущего,
но и своего рода ответом на беспомощность прежнего Михаила. Я
должен был сделать то, чего не смог он. Боль от потери своей жизни
никуда не делась, но она приобрела иной оттенок – оттенок жертвы,
принесенной не только ради спасения России, но и, возможно, ради
упокоения души того, кто был здесь до меня.