Гучков схватил газету, его глаза быстро пробежали по строкам
Манифеста. Лицо его побагровело, на скулах заходили желваки, словно
под кожей ходили ходуном стальные пружины. Он сжал кулаки с такой
силой, что костяшки пальцев побелели, и послышался хруст.
«Предупредили! Кто-то его предупредил! Этот выскочка… этот
Романов решил сыграть свою игру! Он же все портит! Все усилия –
насмарку!»
Внутренний монолог Гучкова был полон ярости и отчаяния. Он, как
никто другой, понимал, насколько хрупким было равновесие,
достигнутое с таким трудом. Одно неосторожное движение – и армия,
этот колосс на глиняных ногах, единственный реальный силовой
ресурс, могла расколоться, выйти из подчинения, утонуть в анархии.
И этот Манифест был именно таким движением – непредсказуемым,
дерзким, но в то же время дьявольски просчитанным, способным
взорвать всю систему изнутри. Гучков чувствовал себя обманутым,
преданным, и это чувство было невыносимым. Он не привык
проигрывать.
***
Александр Федорович Керенский, кумир толпы, адвокат,
социалист-революционер, занимавший уникальное положение заместителя
председателя Петросовета и одновременно члена Временного комитета
Думы, уже с утра был в своей стихии – наэлектризованный,
эмоциональный, живущий каждой клеточкой своего тела в этом моменте
революции. Стоя на импровизированной трибуне – перевернутом ящике –
перед возбужденной, дышащей единым порывом толпой рабочих и солдат
у казарм одного из полков, он метал громы и молнии в адрес старого
режима, обещая свободу, землю, мир и скорый созыв Учредительного
Собрания. Его голос срывался от пафоса, жесты были широки и
выразительны, словно он дирижировал бушующим морем. Он был в центре
внимания, ощущал себя воплощением народной воли.
В этот момент кто-то из толпы, бледный и запыхавшийся,
протиснулся к нему и сунул в руку скомканный газетный лист, едва ли
не вырванный у кого-то из рук. Керенский на мгновение прервал свою
речь, вскинув бровь, развернул листок, пробежал глазами текст
Манифеста… и замер посреди фразы, его голос оборвался. Толпа, до
этого гудящая, словно улей, недоуменно затихла, предчувствуя
неладное.
Секундное оцепенение сменилось вспышкой чистой, обжигающей
ярости, которая мгновенно охватила его, словно огонь. Он вскинул
кулак, потрясая газетой над головой: