— Что же делать?! Что делать?! — почти задыхаясь, прошептал
Родзянко, обхватив голову руками, его голос был полон отчаяния, а
его массивная фигура казалась вдруг жалкой и беспомощной. — Нужно
действовать! Немедленно! Каждая минута на его стороне! Время против
нас!
— Нужно ехать в Гатчину! — решительно заявил Гучков,
выпрямляясь. Его энергия, казалось, возвращалась, он словно находил
точку опоры в этом хаосе, сосредоточившись на единственном
возможном действии. — Прямо сейчас! Вся делегация! Пока не поздно!
Пока армия не присягнула! Пока этот Манифест не стал свершившимся
фактом в умах миллионов! Пока он не укоренился в сознании!
— Ехать? Зачем? Умолять? — недоуменно, почти с отвращением,
спросил Милюков, все еще не оправившись от интеллектуального шока,
его рациональный ум отказывался принимать эту иррациональную
ситуацию. «Неужели мы дошли до того, чтобы ползти на коленях к
этому... к этому Романову? Где же наше достоинство?»
— Требовать! — Гучков обвел всех горящим, решительным взглядом,
его голос стал жестким, как кремень. — Убеждать! Давить!
Использовать все аргументы! Мы должны заставить его отказаться!
Полностью! Безоговорочно передать всю полноту власти Временному
правительству до созыва Учредительного Собрания! Или, как минимум,
немедленно согласиться на ответственное перед Думой министерство и
на созыв Учредилки в кратчайшие сроки, не дожидаясь никакой
мифической «победы»! Мы не можем отдать ему реальную власть сейчас!
Это будет концом революции и, возможно, концом России!
— Поехать должны вы, Александр Иванович, и вы, Василий
Витальевич, — быстро сориентировался Милюков, обращаясь к Гучкову и
Шульгину, который мрачно молчал в углу, теребя бородку, его лицо
было непроницаемо, но в глазах читалась внутренняя борьба. «Они
с Николаем говорили, они ему присягнули. Пусть теперь разбираются с
его братом. Это их долг, их ответственность». — Вы только что
получили отречение от Николая, возможно, он послушает и вас как
свидетелей воли бывшего императора. Ваше слово имеет вес.
— Нет! Я поеду! — вскочил Керенский, его голос звенел от
решимости и, возможно, некоторого безумия, предвкушения нового акта
драмы, где ему отводилась главная роль. «Только я могу донести
до него голос народа! Только я могу объяснить ему, что его
коронация будет означать не мир, а новую, еще более страшную войну,
но уже внутри страны!»