Их путь лежал в Гатчину – требовать, убеждать, угрожать, умолять
новоявленного монарха, который посмел начать свою собственную игру,
не спросив их высокого разрешения. Каждый из них чувствовал, как
груз ответственности давит на плечи. Речь шла не только о их
политических амбициях, но и о судьбе всей России, которая висела на
волоске.
Над Петроградом занимался хмурый, тревожный, непредсказуемый
день новой, только что родившейся и уже грозившей поглотить своих
создателей эпохи. Ветер выл в пустых коридорах Зимнего дворца,
разнося пыль и страх, словно призраки прошлого шептали о грядущих
несчастьях. Революция сделала еще один, совершенно неожиданный
поворот, уводя страну в неведомую даль, к черте, за которой уже не
было возврата. Каждый из делегатов чувствовал, что они едут не
просто в Гатчину, а на распутье истории, где каждое слово и каждое
решение могли определить будущее России.
Петроград. Редакция газеты «Новое время». Ночь со 2 на 3 марта
1917 года. Запах приближающейся бури
Глубокая ночь окутала Петроград, но в редакции «Нового времени»
на Невском проспекте всё ещё горел свет и кипела работа, окутанная
плотной завесой застарелого табачного дыма и едкого запаха
типографской краски. Шла рутинная, хотя и нервная в последние дни,
процедура сдачи утреннего номера. В воздухе висело осязаемое
напряжение – вторую неделю в столице бастовали заводы, на улицах
было неспокойно, ходили самые дикие слухи о столкновениях, о
требованиях Думы, о загадочной позиции Государя, застрявшего где-то
между Ставкой и Царским Селом. Однако никаких официальных,
подтвержденных известий о кардинальных переменах не поступало, и
это ожидание было хуже любой определённости.
Дежурный редактор, князь Оболенский, устало протирал пенсне, его
глаза покраснели от недосыпа, пока он просматривал гранки
передовицы. Статья была осторожной, взвешенной: анализ ситуации,
призывы к спокойствию, надежда на благоразумное разрешение
конфликта между Думой и правительством. На соседних полосах –
военные сводки, городская хроника, сообщения о продолжающихся
«беспорядках», которые уже перестали быть просто беспорядками, но
ещё не были названы революцией. Обычный набор для смутного времени,
призванный успокоить, а не будоражить и без того наэлектризованный
город. Внизу, в типографии, уже лязгали наборные машины, отстукивая
монотонный ритм, собирая эти строки в металл, чтобы через пару
часов они легли на бумагу и разлетелись по утреннему городу. Каждый
скрип пола, каждый отдалённый гудок паровоза на Варшавском вокзале
казался частью этой нарастающей, липкой тревоги.