– Наперво сказывай: сохранил ли ты в своём сердце свет истиной веры христовой, али, как и братья твои, кои в Литве обретаются, перешёл в латинянство?
– Не перешёл. Веру дедов почитаю своею, – сверкнув глазами, промолвил Борис Лукомский.
– Сие добро, – удовлетворённо кивнул головой дьяк Гусев. – Стало быть, ты веруешь в господа нашего Иисуса Христа, в Святую Троицу и крест животворящий?
– Верую, – глухо ответил пленник.
– А коли так, перед крестом божьим поведай нам: знаешь ли, умыслы супротив государя нашего Иоанна Васильевича или ближних его, или иных московских людей? – Гусев поднял распятие со своей груди.
Борис молчал, слышно было только его тяжелое дыхание.
– Тронь, – повелительно сказал дьяк палачу, кивнув в сторону узника.
Верёвка натянулась, пленник стал упираться, Силантий перебросил свободный конец верёвки через специальное кольцо в потолочной балке и потянул сильнее. Борис взвыл и повис под потолком, его руки вывернулись в плечах, а ноги болтались, не касаясь, пола.
– Чего же молчишь, человече? Сказывай! – чуть повысил голос Гусев.
– Об чем сказывать то? Не возьму я в толк…, – натужно просипел Борис.
– Растолкуй ему…, – бросил дьяк заплечному и отошел к столу.
Палач закрепил верёвку на специальных колышках в стене, выхватил из голенища плеть и с силой трижды протянул ей пленника по спине. Тот дико закричал.
Гусев приблизился к извивающемуся узнику.
– Ну, так как же? Припомнил чего? Может, желаешь сперва поведать, как некий князь по наказу короля Казимира>10 приехал на Московское житие, как бы на службу к нашему государю, а сам замыслил его извести? Или, может, укажешь нам на пособников сего злодейства? Отвечай!
Глаза дьяка смотрели в упор на Бориса. Тот, стиснув зубы, молчал.
– Отчего так быстро ты отъехал из Москвы, что делал в землях псковских? – продолжил сыпать вопросами Гусев.
Подвешенный затряс головой и хрипло заговорил.
– Э-э-э, об умысле на великого князя ничего не ведаю, за делом я был послан, о деле сём скажу….
– Реки, – разрешил дьяк.
Беклемишев сделал знак палачу и тот ослабил верёвку, дав пленнику коснуться ногами пола.
– Ну? – торопил Гусев.
Борис тяжело дышал, затравленно смотрел из-под слипшихся на лбу волос, то на дьяка, то на Беклемишева.
– Ты уж сказывай, мил человек, – неожиданно ровным голосом продолжил дьяк, – всё одно мы до правды дознаемся, испытаем плоть, разум, сердце и душу твою. – Гусев последовательно показал на жаровню, где на углях калились инструменты палача, на потрёпанные свитки, что лежали перед подьячим и на крест на своей груди.